Коллектив авторов - Всемирная история: в 6 томах. Том 3: Мир в раннее Новое время

Кальвинистская купеческая верхушка Амстердама (регенты) относилась к евреям вполне толерантно, блюдя экономическую выгоду города, а не конфессиональное единообразие. Гражданские права евреев практически не ущемлялись еще и потому, что в Голландии за отсутствием евреев не сложилось антиеврейского законодательства. Постепенно, на протяжении XVII в. голландская и португезская деловые элиты сближались, демонстрируя общий стиль жизни (европейское образование, языки, моду и т. д.). К концу века португезы утвердились в разных сегментах голландского рынка, прежде всего в ювелирном секторе и в банковском деле; они финансировали поход Вильгельма Оранского на Англию после «Славной революции» и контролировали четверть акций Ост-Индской компании.

Несмотря на обусловленное инквизиционными гонениями восприятие Испании как страны плена или рабства, португезы культивировали иберийское наследие: сохраняли язык и культуру, ставили в театрах пьесы испанских драматургов, покупали у испанской короны аристократические титулы и гербы, которыми очень гордились. К единоверцам непиренейского происхождения, а именно к ашкеназам, которые стали прибывать в Западную Европу в середине XVII в., португезы относились с презрением, не принимали их в свои конгрегации и предпочитали оплачивать их отъезд в другие еврейские общины. Но к концу XVII — началу XVIII в., когда приток португезов с Пиренейского полуострова иссяк, а приток евреев из Восточной Европы продолжался, сефарды стали проигрывать им в численности, а со временем и в богатстве и влиятельности. Субэтническое дистанцирование привело к тому, что в Новое время во многих европейских городах существовало несколько еврейских общин со своими синагогами, кладбищами и религиозным укладом.

В немецком вольном городе Гамбурге в конце XVI в. также появились купцы-португезы; община росла и обогащалась благодаря торговле с Новым Светом и Испанией, успешно конкурировала с Амстердамом. В начале XVII в. португезы открыто вернулись к иудаизму, а в середине столетия в общину стали вливаться беженцы из Речи Посполитой.

Выходцы с Пиренеев и из Голландии основали марранские, со временем ставшие еврейскими, общины в Лондоне и в городах Нового Света. Общины португезов появились во Франции: в Бордо, Байонне, Марселе, Лионе, Нанте, Руане, Париже и других городах. С середины XVI до середины XVII в. они получили ряд привилегий от французских королей, разрешающих «купцам и другим португальцам, называемым новыми христианами», проживать в королевстве на правах местных уроженцев. Тогда же предпринимались попытки их изгнать или обложить дополнительным налогом за иудействование, но соображения экономической выгоды перевесили стремление к конфессиональной унификации. Португезы остались во Франции, и в документах XVIII в. их именовали евреями («евреи вышеуказанных округов, известные и утвердившиеся в нашем королевстве как португальцы или новые христиане», — грамота Людовика XV от 1723 г.).

Еврейский социум как на Востоке, так и на Западе в период раннего Нового времени оставался традиционным, но в европейских общинах намечались некоторые инновации, предвестники эмансипации конца XVIII–XIX в.

Первыми агентами модернизации стали прусские и австрийские придворные евреи (Hoffaktoren), сыгравшие важную роль в строительстве центральноевропейского абсолютизма. Богатые и влиятельные, выделившиеся из общины и живущие в нееврейском окружении, они начали борьбу за гражданские права для своих единоверцев.

Следующим важным этапом стало вмешательство в еврейскую автономию государственной бюрократии, сопровождавшееся улучшением правового статуса евреев. Эти новшества были связаны как с изменениями в окружающей западной цивилизации (социальная и политическая секуляризация, рационализация управления, веротерпимость и др.), так и с духовным кризисом, вызванным крахом саббатианства, а также с тем фактом, что многие еврейские общины XVII в. не являлись прямыми преемниками средневековых, а возникали из марранских общин или из ничего; используя символику и риторику амстердамской общины, они были «птицами Феникс», возродившимися из пепла инквизиционных костров.

Феникс, возрождающийся из пепла. Эмблема «Неве Шалом». Нидерланды. XVII в.

Тридцатилетняя война и последовавшие за ней другие затяжные войны способствовали усилению абсолютистских тенденций в целом ряде государств Европы. Войны требовали непривычно высоких расходов, увеличилась общая численность армий, она уже измерялась не тысячами, а десятками тысяч солдат. Покрывать растущие расходы было особенно трудно, когда существовала необходимость испрашивать согласия сословных собраний на введение новых налогов; устранение этой необходимости можно считать важнейшим критерием перехода от сословно-представительной к абсолютной монархии. Чтобы добиться такого успеха, монархи могли использовать рознь между отдельными сословиями (примером этого в XVII в. будут события в Дании и Швеции), могли также применять свое неоспоримое право распускать сеймы и годами не созывать их, насильственно собирая с населения новые налоги — практика, стимулировавшаяся ситуацией военного времени.

В сфере государственного права уходит в прошлое (несмотря на поддержку ее Католической церковью) популярная ранее концепция «смешанной монархии», соединенной с элементами аристократического и демократического характера. На смену ей приходит теория единого и нераздельного суверенитета, который в монархическом государстве всецело принадлежит монарху. Это, однако, не вело к оправданию деспотизма — скорее наоборот, к лучшему пониманию государем его ответственности не только перед Богом, но и перед своим государством, своим долгом правителя. Характерный для Ренессанса идеал короля как героической, почти сверхчеловеческой личности, для которой мир есть арена совершения подвигов — этот идеал перестает вдохновлять государей; постоянный труд на благо своего государства, труд управленца становится нормой поведения для образцового монарха. «Царствовать — значит трудиться, и царствуют для того, чтобы трудиться; желать одного без другого было бы неблагодарностью и дерзостью перед Богом, несправедливостью и тиранией перед людьми», — сказано в «Мемуарах» Людовика XIV.

XVII век был веком рациональной политической мысли, первым веком новой, экспериментальной науки и философии. Это не могло не оказать существенного влияния на идеологию и практику абсолютизма, в частности, благодаря закрепленной Вестфальским миром «деидеологизации» внешней политики. Рационализм был тесно сопряжен с эмпиризмом, политика еще не опиралась на разработанные теоретические схемы социологического или политэкономического характера; зато было достигнуто понимание необходимости детальных статистических обследований существующей практики, причем главным критерием при принятии решений стала возможность конкретной, сугубо практической выгоды в плане усиления власти, богатства и престижа монарха, обогащения своей страны за счет других стран.