Георгий Пахимер - История о Михаиле и Андронике Палеофагах

27. В том же году возвратился с востока царь Андроник, оставив там деспину; а пред этим прибыл с запада и порфирородный, не принесши никакого трофея, кроме того, что привел с собою Котаницу, которого убедил отдаться в свои руки клятвенными обещаниями в том, что он не потерпит от царя ничего жестокого. Котаница бы верен своей присяге, и хотел до конца сохранить ее; а царь, имея в виду не себя одного, но смотря и на то, чтобы рабство этого изменника и на будущее время было безвредно, положил ослепить его. «Ведь не я клялся», рассуждал он, «чтобы завлечь его вероломством, а сын, без всякого моего соизволения». Человеку злому зло и мерещется, думал царь, и говорил это не по предсказанию оракула, а по естественной предусмотрительности. Кто попробовал разбойничать, тот никогда не привыкнет подчиняться распоряжениям другого. Итак, царь оставался неизменным в своем намерении, а сына, который представлял ему, что чрез это сделается он явным клятвопреступником, успокаивал словами, говоря, что ведь он-то хранит клятву, сколько может, дав ее без сношения с царем; царю же, как свободному от клятвы, позволительно поступать так, как требует безопасность. Получив решительный отказ и видя безуспешность ходатайства за своего клиента, царевич принял намерение советовать Котанице — для избежания опасности, уйти на Черную гору, чтобы там облечься в монашеский образ, только бы как-нибудь спастись отсюда. Ведь невозможно подозревать, думал он, чтобы тот, кто однажды навсегда со страшными клятвами отрекся от всего мирского, мог возвратиться к прежнему роду жизни. Притом царь так уважает иноческий образ, что, верно, не решится наказать человека, который облекся в него. Так говорил ему порфирородный и, давая совет, по-видимому, полезный, очевидно, заботился очистить себя от вины, которая лежала бы на нем, если бы тот, не сделав этого, подвергся опасности: с моей стороны, думал он, выполнено все, чтобы, сколько возможно помочь ему. Котаница видел, что ему угрожает та же опасность, какая постигла зятя Торникиева, и потому, совет Константина признав добрым, самого же советника просил о ходатайстве пред царем, чтобы ему позволено было принять монашество и отречься от мира со всеми его радостями. Едва только попросили у царя позволения облечься Котанице в одежду совершенства, — тотчас последовало соизволение. И вот, освободившись от наказания, поступает он в монашество и, — только что вчерашний разбойник, оказывается целомудренным и незлобивым, однако ж, не по душевному расположению, а по одному внешнему виду; ибо у него была вовсе не та цель, чтобы заботиться о спасении души: его смирение было плодом необходимости. Что из этого вышло, скажем в своем месте. После того порфирородный отправился на восток и принялся за устроение тамошних дел, вместо возвратившегося оттуда царя.

28. В этот небольшой промежуток времени умирает там деспина Анна и вскоре весть о том доходит до царя. Стараясь скрыть это до времени от своего сына и царя, он тайно отправляет архидиакона и хартофилакса своей церкви, Константина Мелитиниота, для перенесения тела, как следовало, в Никею. Вместе с тем, пользуясь благоприятным случаем, распорядился он и касательно того, чтобы порфирородный, по случаю печального события, сняв пурпурное одеяние, никогда больше не носил его. На этот случай устроена была одежда из двух цветов — пурпурного и белого, и украшена царским гербом — орлами, обложенными золотом и жемчугом. Вместе с такою одеждою посланы были ему соответственные сандалии и уздечка, и приказано считать этот наряд парадным, уступающим царскому только в пурпуре. Это дело придумано было искусно и благовременно, так что никому не показалось, будто с переменою пурпуровой мантии на разноцветную переменяется и значение (лица): все полагали, что такая перемена сделана только на время траурное, тогда как прежде он украшался самыми великолепными после царя одеждами и имел блистательные преимущества пред прочими чинами царства. Державный понуждал архидиакона спешить, и посылал его, нисколько немедля, чтобы царь не узнал о своем лишении. Архидиакон действительно спешил, так что успел прибыть на восток даже раньше данного ему срока. Но сколько ни старался он скрыть несчастье, не успел в этом: тайна открылась, и царь, как мог, переносил свое горе. Да и в самом деле, посланный явился к нему с выражением только глубокой скорби, и принес сыну от царя такие дары, которые вовсе ему не нравились. Оставшись здесь не надолго, сколько нужно было употребить времени для приготовления к перенесению тела, Андроник поспешил отправиться в Никею. Туда же посылаются и патриарх, и все иерархи, сколько было их в городе, и весь отборный клир. Все относящееся до погребения державный устроил очень торжественно. Когда же погребение над покойницею надлежащим образом было совершено, — патриарх, получив щедрую награду за богослужение и достаточно одаривши золотом многих своих знакомых, так что рассудок дарителя мог за готовность порицать его руку, тотчас отправился в столицу. Узнав же на пути, что царь Андроник снова намерен переправиться чрез Босфор, и ехать на восток, он тотчас своротил с дороги к холму св. Авксентия и где-то при подошве того холма увиделся с царем в его палатке. Так как это происходило в конце мемактириона, пред наступлением праздника святых апостолов; то немного времени провел он в дружеских беседах с Андронником (ибо царь успел уже привязаться к нему любовью), но совершив в праздник тайнодействие в монастыре Архистратига и, сопровождаемый благожеланиями, удалился оттуда.

29. Царь же, получив снова известие, что пределы империи по Сангаре находятся в бедственном состоянии, и что персы, делая на них частые нападения, без всякого опасения переправляются чрез реку и опустошают страну, собрал наскоро войска, какие были у него в то время под рукою, и, сколько позволяли ему дела, быстро понесшись в те места, переправился чрез Сангару. Обозревая тогда эту, можно сказать, скифскую пустыню, он едва не выдрал у себя всех волос — ему чрезвычайно было жаль той страны; он сильно скорбел о том поругании, какое испытывали тамошние его подданные. Беседуя с Александрийским патриархом, который в то время сопровождал его для утешения, он с сердечными вздохами высказывал причину такого опустошения. Помнил царь, в каком цветущем состоянии был тот край прежде, когда он водил там войска, по воле бывшего государя: в тех местах и проходу не было по лесам, густо покрывавшим землю широколиственными деревьями. — А в каком жалком положении видит он эту страну теперь! Причина же, говорил он, скрывается в волнении ревнителей, усиливающихся восстановлять подданных против царя, и толкующих, что вот сделано то и то, что царь поступает незаконно, и прочее тому подобное, чем отчуждали сердца людей от царя и заставляли его опасаться за себя; ибо случалось, что опасение за себя сосредоточивало все попечения его сердца на себе самом. Отсюда происходила медленность в распоряжениях и то, что управление делами областей предоставлялось только военачальникам, которые, предавшись страсти своекорыстия, из боязни, как бы не потерпеть чего-нибудь от царя за бессовестное взяточничество, для сокрытия своих преступлений, доношения к нему наполняли ложью, будто страна их наслаждается спокойствием, и таким образом довели империю до опустошения. Говоря это, царь отказался от обычных ему удовольствий и от всякой прислуги, так что питался, чем случилось, и по возможности, шел вперед. Продолжая безостановочно поход, он следовал попятам за отступавшими персами: проводил день там, где они ночевали, так что заставал еще горячими покинутые ими очаги, — и ночевал там, откуда за день или за два едва успевали они сняться. Плодов, от зрелости падавших в то время с деревьев, было такое множество, что ими питалась большая часть войска; а возить туда что-нибудь другое из съестного давно уже всякий, боясь неприятелей, отказывался с клятвою. Поэтому роскошные кушанья своего стола — черствый хлеб из отрубей и сухари, царь нередко посылал и жене, и теще, и патриарху, и знакомым, изображая этим трудность своего похода, и в письмах прибавляя, что вода доставляется ему не из фонтанов, а из мутной реки, и бывает годна к употреблению только тогда, как ее процедят и дадут отстояться на воздухе. Видя невозможность далее преследовать персов, а особенно чувствуя недостаток в необходимом, он счел нужным заняться укреплением границ и снабдил их частыми крепостями по обеим сторонам реки: одни, развалившиеся от времени, обновил и восстановил, другие воздвиг сам в тех местах, где река, по мелководью, переходима была в брод, чтобы таким образом воспрепятствовать вторжениям персов, как многочисленностью крепостей, так и занятием необходимых для переправы пунктов. Желая вообще положить преграду набегам неприятелей, чтобы они не могли беспрепятственно вторгаться, откуда ни захотели бы, и пробираться незамеченными внутрь, империи, он приказывает немедленно собрать как можно большее число рабочих с топорами, и во всю длину реки, где нужно было ее укрепить, сообразив при этом и достаточную ее широту, велит строить засеки из дерев: эти деревья, наваленные одни на другие, так тесно переплелись своими ветвями, что сквозь них нельзя было пролезть и змее. Устроивши все это в своем присутствии и по своему плану, он был утомлен тамошними трудами и, снабдивши гарнизоны достаточным количеством продовольствия, отправился по реке до самой Прузы; тщательный же осмотр тех мест, равно как и окончательное преследование врагов, отложил до благоприятного случая.