Константин Станюкович - Глупая причина

И, словно бы желая пояснить свою мысль, прибавил:

- Не хотела, значит, чтобы я, видамши ее, больше да больше приходил в безумие... Она и не полагала, что я все равно был из-за нее совсем потерянный... Ну и, как правильная женщина, не желала, как прочие другие бабы, играть с человеком.

- Пожалуй, что и так. А может быть, и вы ей нравились, Тарасыч. Только она скрывала это! - заметил я.

Тарасыч грустно усмехнулся. Скромность его и глубина чувства не допускали такого предположения.

- Ни на эстолько, вашескобродие! - проговорил Тарасыч, показывая на кончик мизинца. - Небось сердце мое учуяло бы. Чем-нибудь Глафира оказала бы, даром что скрытная. Глянула когда бы ласково... слово кинула сердечное... Уважать меня уважала за умственность, но только никакой приверженности не было.

- Ну, рассказывайте далее, Тарасыч.

- А далее много не придется сказывать, вашескобродие. Как она обескуражила меня на светлое воскресенье, я три дня со шкуны не сходил... На четвертый не сустерпел. Отпросился под вечер на берег - и айда. Вечер-то темный... пробрался я в глухую уличку и к окну... Гляжу в щелинку у ставни на Глафиру. А волосы у ей распущенные - видно, из бани вернулась, сидит одна-одинешенька и такая, я вам скажу, печальная, такая сиротливая, что сердце во мне вовсе замерло. И так это жалко ее, и так самому тоскливо. И не знаю, что бы я дал, только бы она, родненькая, не кручинилась? И с чего это она? О чем думы думает, голубенькая? Так это я раздумываю и сам тоскую, как вдруг около меня тень, а затем что-то блеснуло и полоснуло по уху. Гляжу: Алимка, этот самый черкес, с кинжалом... "Я тебе и нос отрежу... будешь ходить сюда". Я увернулся - и на его. Сцепились. Наконец повалил я его и спрашиваю: "По какой причине ты, собака, на меня?" - "И ханым и тебе секим башка... Зачем ханым ходишь..." - "А тебе что?" - "Ханым меня не любит, а я ханым люблю, стерегу". Приревновал, значит, дьявол. А Глафира-то на этого черкеса никакого внимания не обращала... И рожа, если б вы знали, какая... Так он со злобы, черт... что выдумал!.. Стараюсь я это кинжал отнять, а он опять пырнул в руку. Тут уж я озверел... душу его за горло... Хрипит. А в это самое время Глафира с фонарем... "Вы что тут делаете? Как вы тут оказались, Максим Тарасыч?"

Я встал, молчу... Поднялся и черкес, сердито глядит так... А кинжал евойный у меня... Я глаз с черкеса не спускаю. А Глафира ему что-то по-татарски... и так это, должно, что-нибудь очень обидное... Он это вырвал кинжал у меня и к ей... к Глафире-то. Я мигом очутился между ими, и кинжал пришелся мне в плечо. Но уж после эстого я этого черкеса раз да другой по уху и сшиб его с ног... Держу за шиворот. А он, собака, мне шепчет: "Драка была. Ханым не видал. И ты говори: драка была, ханым не видал". Путать, значит, ее не хотел... Поди ж ты! Тут Глафира велела тащить черкеса в сарай, и я запер его на ключ. "А завтра, говорит, в полицию отведут". - "Зачем, говорю... не надо", - и стал было прощаться. А она как подняла фонарь да увидала, что и лицо у меня в крови и на плече сквозь рубашку кровь, - так и ахнула. И, словно бы виноватая, вся затихла и на меня так жалостно смотрит. "Идемте, говорит, в горницу... Обмойтесь и раны перевяжите. Я вам тряпок дам..." Ну, я пришел, обмылся - полуха, гляжу, нет. Перевязал тряпками и прощаюсь... "Спасибо, говорит, вам, спасли от черкеса... Только напрасно!" Тут уж я не утерпел, слезы градом, и я вон... А она вдогонку: "Прощайте, Максим Тарасыч... Не ходите ко мне. Лучше для вас будет. Я людям горе одно приношу..." Ну, явился я на шкуну. Все: "как да как?" Обсказываю, что с черкесом в драке дрался. Увели меня в лазарет, и там я с неделю пролежал. Ухо да плечо залечивали, а я, вашескобродие, всю эту неделю в тоске был... В конце недели навестил меня Григорий Григорьевич и сказал, что Алимка-подлец из полиции убежал в горы - и след его простыл... Дело это кончилось, и никто не знал, из-за чего все это вышло... Так вот, вашескобродие, как я уха-то решился! - заключил Тарасыч.

- А Глафиру вы больше не видали?

- Видел... Как поправился, заходил в лавку попрощаться... Черкеса опять перевозить начали в Константинополь, а оттеда велено нам было идти в Одесту.

- Что ж, как она вас встретила?

- В строгости, вашескобродие. Быдто и никакого кровопролития не было. Но только, как я стал уходить, видно, пожалела опять. Крепко так руку пожала и говорит: "Не поминайте меня лихом... Бесталанная я..." А я уж тут открылся вовсе и сказал: "Век вас буду помнить, потому дороже вас нет и не будет мне человека на свете!" С тем и ушел. Вскорости мы пошли в море... А мне хоть на свет не гляди... Так прошло года три... Наконец я опять попал в Новороссийск. Сошел на берег, ног под собой не чувствую... бегу к лавочке... А там Григорий... Постарел... осунулся... Увидал меня, сперва обрадовался, да потом как заплачет... "Что с тобой, Григорий Григорьич?" Тут он и объяснил мне, что Глаша год тому назад уехала в Иерусалим и отписала ему, чтобы больше не ждал ее... Просила прощения... и объясняла, что странницей сделается, божьей правды искать будет... "И тебя, Максим, вспомнила. Прислала крестик и велела тебе отдать..." Вот он, вашескобродие, - заключил Тарасыч, открывая ворот рубахи и показывая маленький кипарисовый крест. - С им и умру! - прибавил он и поцеловал крест.

- И ничего вы с тех пор не слыхали о Глафире?

- Ничего... И муж не знает, где она... Успокой, господи, ее смуту душевную! - как-то умиленно проговорил Тарасыч и перекрестился.

В эту минуту явился какой-то купальщик, и я простился с Тарасычем.

1896