Константин Станюкович - В шторм

Константин Михайлович СТАНЮКОВИЧ

В ШТОРМ

Рассказ

Посвящается Наташе

I

- Барин, а барин! Лександра Иваныч! Ваше благородие!

И с этими словами Кириллов, вестовой мичмана Опольева - маленький и приземистый, чернявый молодой матросик, с сережкой в ухе, расставив, для сохранения равновесия, ноги врозь и придерживаясь, чтобы не упасть, одной рукой за косяк двери, - другою слегка дергал ногу мичмана, который крепко и сладко спал в своей маленькой каюте, несмотря на стремительную качку, бросавшую корвет "Сокол", словно мячик, на волнах рассвирепевшего Атлантического океана.

В ответ ни звука.

Барин был соня и, по выражению вестового, "вставал трудно".

И Кириллов, хорошо знавший, что его же "заругают", если барин хоть на минуту опоздает на вахту, после паузы снова дергает мичманскую ногу, но уже сильней и решительней.

- Ваше благородие! Вам на вахту! Лександра Иваныч! Извольте вставать!

- К черту! - раздался сонный окрик из койки.

- Никак невозможно... Лександра Иваныч!

- Я умер! - промычал мичман. - Брысь!

И, отдернув ногу, которую теребил вестовой, Опольев натянул на себя одеяло и повернулся на другой бок, готовый сладко поспать, как сильный продольный размах корвета ударил мичмана лбом о переборку и заставил очнуться.

Он высунул из-под одеяла заспанное, совсем молодое лицо, красивое, нежное и румяное, с пробивающейся светло-русой шелковистой бородкой, девственными усиками и кудрявыми белокурыми волосами, и, щуря свои большие карие глаза, улыбался сонной счастливой улыбкой, как улыбаются дети после хорошего сна, видимо находясь еще во власти чар сновидения, которые унесли его далеко-далеко от действительности.

Ярко-зеленая свежая листва деревенского сада, дышащего ароматом... Пахучие липы, маленькая покосившаяся скамейка под ними с вырезанными именами: "Елена", "Александр". Чудный профиль девушки в белой холстинке... Черные глаза, вдумчивые, нежные, добрые... Вьющиеся, славные волосы с веткой сирени в косе... Любящий, полный ласковой грусти взгляд этой милой, дорогой Леночки, которая слушает восторженно-умиленные речи своего жениха и, вся притихшая, точно боясь спугнуть полноту счастия, жмет своей мягкой и теплой рукой все крепче и крепче руку мичмана, и слезы дрожат на ее ресницах... "Навсегда!" - шепчет она. "Навсегда!" - чуть слышно отвечает он... Они так долго сидят, и вечер, обаятельный и тихий, застал их немыми от радости... Сад точно замер вместе с ними... Ни звука, ни шороха. И загоравшиеся в небе звезды кротко и любовно мигают сверху, словно любуясь молодыми людьми и слушая, как полно бьются их переполненные сердца.

"Леночка! Александр Иваныч! Идите пить чай!" - стоит еще в ушах ласковый голос Леночкиной матери.

Все это, напомнившее о себе чудным сном, представляется с ясною дразнящею реальностью. Мозг еще не освободился от впечатлений грез. И молодому моряку хочется, до страсти хочется подолее задержать эти грезы.

Но прошло мгновение, другое - и они исчезли, словно растаяли, как дымок в воздухе.

В полусвете каюты, иллюминатор которой, наглухо задраенный (закрытый), то погружался в пенистую воду океана, то выходил из нее, пропуская сквозь матовое стекло слабый свет утра, Опольев увидал маленькую фигурку своего смышленого, расторопного вестового, который, держась обеими руками, качался вместе с каютой и со всеми находящимися в ней предметами, услыхал раздирающий душу скрип корвета, почувствовал отчаянную качку и окончательно пришел в себя.

Счастливая улыбка исчезла с его лица.

- Однако валяет! - промолвил он с серьезным видом, стараясь принять такое положение, чтобы опять не стукнуться.

- Страсть, как раскачало, ваше благородие.

- Скоро восемь?

- Склянка (полчаса) осталась!

- А наверху как?

- Не дай бог! Ревет!

- В ночь, видно, засвежело?

- Точно так, ваше благородие! Ночью фок убрали и четвертый риф взяли. Капитан всю ночь были наверху, - докладывает вестовой.

И, помолчав, молодой матрос, впервые бывший в дальнем плавании, прибавил боязливым и несколько таинственным тоном:

- Даве ребята сказывали на баке, ваше благородие, бытто похоже на то, что штурма настоящая начинается. Ветер так и гудет в снастях... Волна - и не приведи бог какая агромадная, Лександра Иваныч... Ровно горы катаются...

- Видно, боишься шторма, Кириллов, а?

- Боязно, Лександра Иваныч! - простодушно и застенчиво ответил матрос.

- Нечего, брат, бояться. Справимся и со штормом! - авторитетно и с напускной небрежностью заметил молодой офицер, сам еще никогда не испытывавший шторма и втайне начинавший уже ощущать некоторое беспокойство от этой адской качки, дергавшей и бросавшей корвет во все стороны.

Внизу, в каюте, опасность казалась значительнее.

- Точно так, ваше благородие! - поспешил согласиться и Кириллов более по чувству деликатности перед "добрым барином" и по долгу дисциплины.

Но невольный страх, который он старался скрыть, все-таки не оставлял молодого матроса.

- Холодно наверху?

- Пронзительно, ваше благородие.

- Дождевик приготовил?

- Готов.

- Ладно. Ну, теперь и вставать пора!

Но прежде чем расстаться с теплой койкой, мичман, снова охваченный набежавшим воспоминанием и в эту минуту особенно сильно пожалевший, что только что бывший сон не действительность, - совсем неожиданно проговорил с невольным вздохом:

- На берегу-то небось лучше жить, Кириллов?

- Что и говорить, Лександра Иваныч! - возбужденно отвечал молодой матрос, и лицо его оживилось улыбкой. - На сухопутье не в пример свободней... Одно слово: твердь. А тут, ваше благородие, с души рвет. Будь воля, сейчас бы ушел в деревню...

- Ушел бы? - усмехнулся мичман.

- Точно так, ваше благородие!

"И я бы сейчас уехал туда... в Засижье!" - подумал мичман.

И с невеселой усмешкой сказал вслух:

- Некуда вот только отсюда уйти, Кириллов, а?

- Оно точно, что некуда, ваше благородие. Кругом вода!

- А ты пока, братец, насчет чаю схлопочи. Чтобы горячий был.

- Есть, ваше благородие! Чай готов. Старший офицер уже кушают. Неспособно только пить при такой качке! - прибавил Кириллов и вышел из каюты, чтобы "схлопотать" насчет горячего чая "доброму барину", который очень хорошо обращался с своим вестовым и часто с ним "лясничал" по душе.

Кириллов направился к камбузу, едва удерживаясь на ногах и выписывая мыслете. Встретив там своего приятеля-вестового, такого же молодого матроса, как и он сам, Кириллов, словно подбадривая самого себя и не желая обнаружить своего страха перед приятелем и несколькими бывшими у камбуза матросами, проговорил с напускною шутливостью:

- Ровно, брат, на качелях качает. Совсем ходу ногам не дает!