Борис Котельников - Балтийская легенда

— Нет, я с последней партией отплыву, — услышал я ответ Емельянова. — Негоже мне бросать в беде товарищей.

— Сейчас каратели ворвутся, — настаивал артиллерист. — Вас не помилуют. Садитесь скорее. Может, удастся уйти. Ведь и вы раненый…

— Не настаивайте, товарищ Детинич, — перебил Емельянов. — Это вам время отплывать. Не забывайте, вы еще руководитель крепостной партийной организации и сможете многое сделать для нашего дела, для спасения раненых. Там, в Гельсингфорсе, друзья помогут…

— Ни за что! Раз вы остаетесь, я около вас буду.

— Спасибо, Терентий Яковлевич, — сказал Емельянов и отвернулся.

Баркас стал отходить. Это была последняя лодка, ушедшая с Михайловского острова.

Предсказания артиллериста сбылись. Убедившись, что опасности нет, пехота вошла в форт.

Повстанцев, а их было не менее тысячи, согнали в старую казарму. В давно заброшенном помещении можно было только сидеть на полу. Кормили арестантов раз в день какими-то помоями.

Нам, пленным офицерам, объявили, что мы должны находиться пока на Комендантском острове и в дальнейшем будем привлечены к дознанию.

На рейде — ни «Цесаревича», ни «Богатыря». Куда же они девались? Под большим секретом один из знакомых офицеров штаба крепости сообщил мне, что в Ревеле восстал крейсер «Память Азова». Отряд тяжелых кораблей получил приказ немедленно отправиться на поиски мятежного крейсера и вынудить его сдаться. В море «Цесаревич» и «Богатырь» должны встретиться со «Славой», которая была предусмотрительно уведена в один из ближайших портов, ибо на ней команда оказалась ненадежной. В порту подозрительных матросов заменили гардемаринами. И теперь броненосец «Слава» возглавлял экспедицию против ревельского бунтаря. В ночь на 20 июля в Кронштадте эсеры и анархисты подняли бунт. Восставшим удалось водрузить на форте Константин огромный черный флаг. Но к утру мятеж был жестоко подавлен.

Первые жертвы свеаборгской бури: подпоручики Аркадий Емельянов и Евгений Коханский, фейерверкеры Терентий Детинич, Василий Тихонов, Макар Иванов, Василий Виноградов и Петр Герасимов. По приговору военно-полевого суда их расстреляли в крепости 29 июля.

Столь скорый суд и казнь потрясли меня. Но не меньше потрясло событие, предшествовавшее казни.

Во время следствия группа участников бунта содержалась на гауптвахте. На нее сделали налет скрывшиеся артиллеристы и финские красногвардейцы. Охрана, видимо, была застигнута врасплох, а может быть, сочувствовала мятежникам. Скорее всего и то и другое. Гауптвахта на короткое время оказалась в руках революционеров. Емельянову, Коханскому и их сподвижникам была прямая возможность бежать. Но они отказались это сделать.

— Вместе с солдатами сражалися, — заявил Емельянов, — не покинем их и сейчас.

Его поддержал Коханский».

На этом записи обрываются. Но и они дают живое представление о Свеаборгском восстании, сыгравшем важную роль в революционной закалке Балтийского флота — опоры большевиков в Октябрьскую бурю. Записки проливают также свет на вопрос: почему революционный крейсер «Память Азова» не получал на свои радиограммы ответа из Свеаборга, с броненосцев, из Кронштадта.

В Военно-Морском музее в Ленинграде экспонируется интереснейший документ.

«Милая, дорогая тетя Шура! Как ты обрадовала меня своим письмом! Ты столько дала мне бодрости, силы, что теперь нет для меня ничего страшного, нет ничего такого, что могло бы расстроить меня, заставить пасть духом. Только не дай пасть духом маме и убеди ее, что был я прав и пострадал невинно, что прямо и смело встретил этот удар судьбы, с верой, что воссияет солнце правды над землей. Милая, я помню тебя все эти дни, помню всех, кто только был близок ко мне, и, конечно, до самой последней минуты с вами. Не о себе я думал, для меня лучшее — избавиться навсегда от всех горестей и забот, думал о вас, жалко расставаться с вами. Что совершилось, того не изменить, поступил я, как мне подсказывали совесть и долг, и я совершенно чист перед собою. Прощай, дорогая, милая тетя, будь счастлива, верь в жизнь. Прощай.

Любящий тебя, крепко любящий Женя.

29 июля 1906 года».

«Простите, милая, дорогая тетя Шура, за те муки, которые причинили Вам последними днями. Но я спокоен, я знаю, что помыслы все Ваши с нами. Спасибо, дорогая, за это, оно подкрепляет нас в последние минуты. Прощайте, дорогая, милая Шуринька.

Целую крепко-крепко. Любящий Вас Аркадий.

От души всех Вам благ».

Эти строки были написаны Евгением Коханским и Аркадием Емельяновым перед расстрелом.

И вот я сижу в комнате «тети Шуры» — Александры Матвеевны Лавровой.

— В то время мы жили в Петербурге. В крепость ездил отец Евгения — Лев Клементьевич, подполковник в отставке, герой турецкой войны. Его сопровождал второй сын — Лева, кадет Александровского корпуса. В Свеаборге была также мать Аркадия Вера Константиновна, его старший брат Борис, артиллерийский офицер, и невеста Женя Белостоцкая.

Мать Евгения, моя сестра, Анна Матвеевна находилась в безутешном состоянии. И за ней самой и за малыми ее сыновьями — Николаем, Константином и Орестом — присматривать должна была я.

Со Львом Клементьевичем послала Жене и Аркаше свою записку. В ней, как сейчас помню, писала: «Я знаю вас и не верю, что вы совершили что-то преступное». Ответ был написан на одном листе бумаги. Они дружили почти одиннадцать лет, со второго класса кадетского корпуса. И рядом погибли…

Так прозвучало еще одно живое слово о героях Свеаборга.

В цех быстро вошел слесарь Коппель. Он подошел к Тамбергу и, едва сдерживая волнение, тихо проговорил:

— Крейсер в бухте.

— А флаг? — спросил Тамберг.

— На средней мачте, кажется, красный.

— Иди на водокачку. Сейчас буду там.

Тамберг поработал еще минут пять, собираясь с мыслями. Потом прошел в другой конец цеха и подал знак Альтдорфу.

По крутой внутренней лестнице они почти бегом поднялись на башню водокачки. Заводская партийная организация установила с нее наблюдение за бухтой.

Вахту на башне несли дружинники поочередно. Сейчас дежурил рабочий Коппель.

Из окна тесного верхнего помещения водонапорной башни бухта была видна как на ладони. На рейде стоял знакомый красавец корабль. Тамберг взял из рук Коппеля бинокль и навел его на крейсер.

Как ни старались Тамберг и Альтдорф разглядеть, есть ли красный флаг на грот-мачте крейсера, это им сделать не удалось. Оптика бинокля была слабенькая, а снасти на мачте густые.

— Восстал крейсер или нет? — горячился Тамберг.