Сергей Степняк-Кравчинский - Россия под властью царей

Между тем положение ссыльных в Городишке становилось все нестерпимее. После побега двух друзей издевательства тюремщиков приняли еще более злобный характер, а надежды вернуться к свободе и цивилизации почти исчезли. По мере усиления революционного брожения в стране жестокость царского правительства по отношению к тем, кто находился в его власти, приняла еще большие размеры. Чтобы устранить дальнейшие попытки к бегству, был издан указ, что всякая такая попытка будет караться высылкой в Восточную Сибирь.

Но побеги все равно совершались. Едва только полиция Городишка, устав от собственного рвения, несколько ослабила свою бдительность, как бежали Лозинский и Урсич. Это было отчаянное предприятие, ибо у них было так мало денег, что об успехе побега почти нельзя было и думать. Но Лозинский не мог больше ждать. Его каждый день могли перевести в другое место в наказание за то, что он не смог отказать матери излечить ее больного ребенка, а несчастному мужу - помочь его лежавшей в лихорадке жене.

Судьба не благоприятствовала беглецам. В пути им пришлось расстаться, и после этого о Лозинском больше не было известий - он исчез бесследно. О его участи можно было лишь гадать. Он шел по лесу пешком и мог сбиться с пути. Он мог умереть от голода или стать добычей волков, которыми кишат леса в тех краях.

Урсичу сначала больше повезло. Так как у него не хватило средств, чтобы добраться до Петербурга, он в Вологде нанялся простым рабочим и трудился там, пока не собрал немного денег, чтобы продолжать путешествие. Но в ту минуту, когда он уже входил в вагон поезда, его узнали, арестовали и впоследствии приговорили к бессрочной ссылке в Якутскую область.

Когда он под конвоем солдат вместе с товарищами по несчастью шел по омытому слезами сибирскому тракту, то невдалеке от Красноярска увидел вдруг летевшую на всех парах почтовую тройку. Лицо сидевшего в карете хорошо одетого господина в треугольной шляпе показалось ему знакомым. Он взглянул на него в упор и едва мог подавить крик радости, узнав в путешественнике своего друга Тараса! Да, это был Тарас, он не мог ошибиться. На этот раз Тарасу действительно удалось бежать, и он мчался в Россию со всей стремительностью, на которую была способна увозившая его тройка.

В мгновение ока карета пронеслась мимо и исчезла в облаке пыли. Но в этот короткий миг - почудилось ли Урсичу, или это было вправду - ему показалось, что он поймал понимающий взгляд своего друга и что на его энергичном лице промелькнула вспышка сострадания.

А Урсич, с сияющим лицом и горящими глазами, поглядел вслед умчавшейся тройке, вложив всю душу в свой прощальный взгляд. Как вихрь перед его мысленным взором пронеслись все горести, которые воскресило в памяти его лицо, и он, словно глядя в пропасть, увидел перед собой мрачное будущее, ожидающее его и товарищей. И, глядя вслед исчезающей тройке, уносившей его друга, он пожелал счастья этому мужественному, сильному человеку, всем сердцем надеясь, что он сумеет отомстить за нанесенное ему зло.

Действительно ли Тарас узнал Урсича в закованном каторжнике на обочине дороги, мы не можем сказать. Но мы знаем, что он честно выполнил дело, безмолвно порученное ему другом.

В Петербурге Тарас вступил в революционную партию и в течение трех лет страстно боролся там, где борьба была всего опаснее. Когда же наконец его схватили и приговорили к смертной казни, он мог с гордостью и полным правом сказать, что исполнил свой долг. Но его не повесили. Приговор был заменен пожизненным заточением в Петропавловской крепости, и там он погиб.

Так по истечении пяти лет из маленькой семьи, возникшей в далеком северном городке, остался в живых, то есть свободным от цепей, всего один человек. Это - Старик. Он все еще находится в Городишке, живя без надежды и без будущего, не желая даже покидать это жалкое местечко, в котором так долго прожил, ибо в том состоянии, в какое его привела ссылка, бедняга уже ни на что не был годен.

* * *

Моя повесть окончена. Она отнюдь не весела и не забавна, но она правдива. Я просто попытался воспроизвести реальную картину жизни в ссылке. Сцены, описанные мной, неизменно повторяются в Сибири и в северных городках, обращенных царизмом в настоящие тюрьмы. Случались и худшие вещи, чем те, которые я изобразил. Я рассказал лишь о заурядных случаях, не желая воспользоваться правом, данным мне художественной формой, в которую я облек этот очерк, чтобы сгущать краски ради драматического эффекта.

Доказать это нетрудно - стоит лишь привести несколько выдержек из официального доклада лица, которое никто не станет обвинять в преувеличении, - генерала Баранова, бывшего ранее петербургским градоначальником, а теперь нижегородского губернатора. В течение некоторого времени он был губернатором в Архангельске. Пусть читатель сам увидит между строк сухого документа слезы, горе и трагедии, отразившиеся на его страницах.

Привожу текст донесения дословно, сохраняя условности слога, принятого у русских сановников в официальном отчете царскому правительству.

"Из опыта прошлых лет и из моих лично наблюдений, - пишет генерал, - я пришел к убеждению, что административная ссылка по политическим причинам гораздо скорее может еще более испортить и характер и направление человека, чем поставить его на истинный путь (а ведь последнее официально признавалось целью высылки). Переход от обеспеченной вполне жизни к существованию, полному лишений, от жизни в обществе к полнейшему отсутствию такового, от более или менее деятельной жизни к вынужденному бездействию производит настолько губительное влияние, что нередко, особенно за последнее время (заметьте!), стали попадаться между политическими ссыльными случаи помешательства, попытки к самоубийству и даже самоубийства. Все это является прямым результатом тех ненормальных условий, в которые ставит развитую в умственном отношении личность ссылка. Не было еще случая, чтобы человек, заподозренный в политической неблагонадежности на основании действительно веских данных и сосланный административным порядком, вышел из нее примиренным с правительством, отказавшимся от своих заблуждений, полезным членом общества и верным слугой престола. Зато вообще нередко случается, что человек, попавший в ссылку вследствие недоразумения (какое замечательное признание!) или административной ошибки, уже здесь, на месте, под влиянием частью личного озлобления, частью вследствие столкновения с действительно противоправительственными деятелями и сам делался неблагонадежным в политическом отношении. В человеке, зараженном антиправительственными идеями, ссылка всей своей обстановкой способна только усилить это заражение, обострить его, из идейного сделать практическим, то есть крайне опасным. Человеку, не повинному в революционном движении, она в силу тех же обстоятельств прививает идеи революции, то есть достигает цели, обратной той, для чего она установлена. Как бы ссылка административным порядком ни была обставлена с внешней стороны, она всегда вселяет в ссылаемого непреодолимую идею об административном произволе, и уж это одно служит препятствием к достижению какого бы то ни было примирения и исправления".