Сборник статей - Неизвестная война. Правда о Первой мировой. Часть 1

С вниманием к русской литературе перекликался глубокий интерес Лукача к революционному движению в России. Одно из характерных проявлений «второй» этики Лукач видел в присущей русским революционерам готовности пожертвовать во имя общих интересов не только жизнью, но и собственным душевным комфортом и даже моральной чистотой. Первая жена Д. Лукача Елена Грабенко была русской политэмигранткой, в которой венгерский философ увидел реальное воплощение не только России Достоевского, но и современной революционной России. Близко знавший Лукача, выдающийся немецкий философ Эрнст Блох, как-то заметил, что его друг женился на «России Достоевского», которая никогда не существовала в реальности.

Вернувшись (как военнообязанный) из Германии в Венгрию, Лукач окунулся в среду, где сначала доминировали те же провоенные настроения. Венгерское общественное мнение, хранившее в исторической памяти участие армии фельдмаршала И. Ф. Паскевича в подавлении венгерской революции 1848–1849 годов, всецело поддержало войну с Россией, тем более что официальный Петербург (Петроград) традиционно воспринимался как покровитель венгерских славян, оплот панславизма – главной угрозы для Венгрии. «Европейская культура вступает в борьбу с российским варварством… Падение России означает победу более высокой культуры и большей свободы», – писала 3 сентября 1914 г. социал-демократическая газета «Népszava». Духовно близкий в то время Лукачу поэт, драматург и философ Бела Балаж ушел добровольцем на фронт. В статье «Париж или Веймар?», опубликованной в журнале «Nyugat», он попытался увидеть в начавшейся войне столкновение двух культур, проявление соперничества между стагнирующим французским (латинским) и более свежим, здоровым немецким духом. Войну поддержали писатели последовательно демократического направления – Ж. Мориц, Д. Юхас. Лишь немногие имели смелость идти против течения. Среди них – поэты Э. Ади и М. Бабич, социолог и политик О. Яси. Писатель Д. Костолани воспринял начало войны как «конец поэзии, конец европейской образованности».

Вопреки чересчур оптимистическим прогнозам прессы, полагавшейся, в первую очередь, на мощь германского союзника, ожидавшейся легкой прогулки на Восток не получилось, война приобрела затяжной и изнурительный характер. Уже с осени 1914 года усилились пацифистские настроения в обществе, стало заметным разочарование в целях войны. Поумеряет свой прежний шовинистический тон пресса.

Столкновение с суровой реальностью не проходило бесследно для интеллигенции. Ход войны, постоянно напоминавший о цене побед, разительное противоречие между патриотическими и гуманистическими ценностями вновь и вновь подвергали испытанию ее нравственную позицию. В литературе и публицистике все более явно звучит антимилитаристский протест (Л. Кашшак и его журналы «Tett» и «Ma»). Только наиболее консервативное крыло литераторов принимало и дальше участие в военной пропаганде.

Не только в Венгрии, но по всей воюющей Европе действительность на каждом шагу давала основания для глобальной переоценки ценностей. Терпел крах устоявшийся десятилетиями жизненный уклад миллионов людей, привычный для всех живущих поколений. То, что до войны не мыслилось возможным, становилось реальностью. Первоначальная эйфория сменялась острым разочарованием. Растянувшись на целые годы и принося все больше страданий и разрушений, война в огромной мере способствовала радикализации умов. Отбросив саму идею прогресса, многие европейские интеллектуалы вставали на путь нигилизма и апокалиптизма, обращались к ультралевым социальным доктринам.

Подолгу живя в эти годы в Будапеште (проходя альтернативную военную службу сначала в больнице, а затем в цензурном ведомстве), Д. Лукач собрал вокруг себя талантливых молодых интеллектуалов (некоторые из них – социолог К. Манхейм, эстетик А. Хаузер, теоретик кино Б. Балаж, получили впоследствии всемирную известность). В ходе еженедельных дискуссий обсуждались отнюдь не конкретно-политические, а философские, этические, эстетические вопросы. «Мы занимаемся абстракциями, записал в 1917 году в дневнике Б. Балаж, в то время, как мир перевернулся». Участников так называемого Воскресного общества глубоко заботила проблема выживания духовности в условиях еще невиданной в мировой истории по своим масштабам войны. Главная из дилемм, стоявших перед Лукачем и его единомышленниками, заключалась в этическом выборе: что предпочтительнее в моральном плане – бегство от общества или прямой вызов? В ходе дискуссий обсуждалась даже идея создания небольшой коммуны близ Гейдельберга.

В Гейдельберге Лукач, готовясь занять университетскую кафедру, работал над фундаментальным трудом по эстетике. Этот труд, не только синтезировавший феноменологию Гуссерля с неокантианством, но и впервые обозначивший интерес автора к Гегелю, а также внесший в философию искусства органичное Лукачу в те годы экзистенциально-трагическое мироощущение, остался незавершенным – перед одним из своих последних отъездов в Будапешт философ положил незаконченную рукопись на хранение в один из сейфов гейдельбергского банка. По символическому совпадению это случилось 7 ноября 1917 года. Впоследствии, перейдя на марксистские позиции, Лукач, никогда не боявшийся сжигать за собой все мосты, старался всячески принизить значение раннего, домарксистского этапа в своем творчестве, считал его пройденным этапом собственной философской биографии. Поэтому его так называемые «Гейдельбергская философия искусств» и «Гейдельбергская эстетика» были изъяты из сейфов и подготовлены к публикации учениками философа лишь после смерти Лукача, в 1970-е годы, вызвав немалый резонанс.

Революция, произошедшая в России, произвела на Лукача тем большее впечатление, что не была для него неожиданной в свете всех его предшествующих духовных исканий. Февраль, а затем, в еще большей степени, октябрь 1917-го не только указывали путь выхода из войны. Они явились наилучшим подтверждением давно вынашивавшейся Лукачем мысли о более мессианском характере российского социализма в сравнении с западноевропейским. Задачи коренного обновления современного общества, казавшиеся прежде утопическими, были поставлены русской революцией на повестку дня, перенесены из абстрактной сферы в плоскость непосредственной политической практики. Будучи и теперь уверенным в превосходстве моральной революции над социальной и политической (способной изменить, по его мнению, лишь только внешние параметры человеческого существования) философ и критик, прежде чуравшийся практической политики, в первую очередь именно под влиянием российского опыта стал проявлять к ней несомненный интерес. «Социалистом меня сделали российская революция и последовавшие за ней события в Венгрии», – вспоминал Лукач впоследствии в одном из интервью.