Тимофей Грановский - Исторические характеристики

Тимур умер в 1405 г. [87]Не прошло ста лет по его кончине, а государство его уже рушилось. Только в Индии уцелели его потомки, окруженные внешним блеском власти, но бессильные, лишенные даже личной свободы преемники великого монгола [88]. В других частях Азии Тимуриды [89]были вытеснены местными династиями. Когда Тимур предпринимал новый поход, он говорил о врагах своих: «Я повею на них ветром разрушения». Ветер разрушения повеял на его собственное дело и на род его. Единственным следом завоеваний, наполнивших громом своим последние десятилетия XIV века, остались пирамиды из черепов человеческих. К этим памятникам можно еще прибавить – безлюдные пустыни, которые образовались в странах некогда цветущих и населенных. Вспомните о степях нынешнего Туркестана [90]. Огромные развалины городов, остатки водопроводов свидетельствуют, что не природа положила на эти земли страшный и дикий характер, каким они теперь отличаются. Здесь прошли монголы. Человек легко привыкает к опасностям, которыми грозит ему природа. Он строит новое жилище у подножья вулкана, на лаве, поглотившей его отца; он не уступает морю подверженного беспрестанным наводнениям, но выгодного для торговли берега, и смело ставит свой дом на развалинах другого, смытого волнами. Корысть и другие побуждения удерживают его даже там, где вечно царствует зараза. Взгляните на Новый Орлеан [91]и на Батавию [92]. Но монголы и татары действовали с большим успехом, чем вулканы, море и мор. Есть земли, в которых, по-видимому, навсегда остался след их опустошений. Они утратили даже природное плодородие, каким славились прежде.

Приведенный мною выше отзыв венецианца Марка Поло может и теперь служить характеристикою монгольских нравов. Монгол вернулся в родные степи, из которых вывел его Чингис-хан. Он снова живет в войлочной юрте своей, пасет свое стадо и забыл о той своей роскоши, с которой познакомились его предки в XIII и XIV столетиях. Пора Чингиса и Тимура прошла как сон. По-прежнему раздается в монгольских степях унылая, хватающая за душу песня, в которой иногда звучат отголоски минувшей славы и надежда на новые подвиги, на новое величие. Надеждам этим не суждено более сбыться. Если бы поднялась снова такая личность, как Чингис или Тамерлан, и позвала народ свой к изведанной уже деятельности – усилия ее неминуемо должны сокрушиться о новые исторические условия. Куда повел бы теперь свое ополчение честолюбивый вождь степных племен? На юг, к Индии, постоянной цели восточных завоевателей? Но там образовалась стена более крепкая, чем Гималайский хребет [93]. Там встретит он не прежних, способных только к страдательному мужеству индейцев, а твердые сипайские полки [94]под начальством английских офицеров. Двинется ли он другим, знакомым уже путем к Западу? Но его ждет здесь крепкое, христианское, образованное государство, пережившее с честью долгий период своего исторического искуса. Напор монгольский не страшен более России, еще недавно одолевшей завоевателя более грозного, чем великие ханы [95]. Бывшие властители наши должны в свою очередь испытать русское влияние. Но Россия платит им не гнетом за гнет. Христианское государство вносит в юрты дикарей истинную веру и неразлучные с нею образованность и гражданственность. Нашему отечеству предстоит облагородить и употребить в пользу человечества силы, которые до сих пор действовали только разрушительно. Начало уже сделано. В 1813 и 1814 г. изумленная Европа видела в числе избавителей своих от французского ига башкира и калмыка, стоявших рядом и за одно дело с самыми благородными и просвещенными юношами Германии [96].

Предыдущее чтение мое было посвящено характеристике восточного завоевателя; мы видели кровавый след, оставленный монгольскими конями, и не нашли других памятников, обличающих прочное влияние Тимуровых завоеваний. Сегодня я буду иметь честь беседовать с Вами о завоевателе западном – о македонском Александре. В истории не много имен, с которыми связано столько славы и столько упреков. Вам известно, в каком состоянии находилась Греция в эпоху, когда выступил Александр на поприще истории. То была пора разложения греческой городовой жизни, пора перехода от республиканских форм к монархическим. На какую бы часть Греции мы ни взглянули, везде видим под пестротою разнообразных явлений один и тот же упадок коренных основ греческой цивилизации. Пелопонесская война [97]положила конец блестящему, не повторенному более историею, развитию греческой жизни. В борьбе доризма и ионизма [98]рушилось прекрасное равновесие стихий, из которых слагалась эта жизнь, и сокрушились силы, сгладились лучшие особенности тех республик, которые дотоле стояли по праву во главе остальной Греции. Спарта [99]заплатила за свою победу утратою внутренних условий своего могущества. За нею осталась слава военных доблестей, но простота древнего быта исчезла невозвратно. Корыстолюбие и лицемерие, прикрывавшие наружною грубостью внутреннюю порчу, стали отличительными чертами ее граждан, нагло торговавших выгодами и честью целой Греции. В более привлекательном виде являются Афины; но от афинян IV века не должно также требовать строгих доблестей марафонского поколения [100]или изящных свойств демоса [101], современного Периклу [102]. Нужно ли говорить о Фивах [103], которых мимолетное величие было делом двух великих мужей [104], унесших с собою в могилу недоконченные начинания свои? Едва ли могло удаться Эпаминонду [105]задуманное им политическое преобразование Греции; но он против воли и ведома окончательно поколебал и без того шаткие основы древнего гражданского и религиозного быта. Словом, распадение городовой жизни и республиканских форм очевидно. Но какие же формы заменят их? Какая другая жизнь загорится на этих еще сохранивших часть первобытной красоты развалинах? Ответ на эти вопросы готовилось дать новое государство, лежавшее вне пределов настоящей Греции, на север от нее, но тесно с нею связанное племенными узами и образованностью, которую высшие сословия македонского народа черпали из Греции. Давно уже македонские государи принимали участие в делах греческих республик, но участие это определялось не столько честолюбивыми замыслами и надеждами этих государей, сколько желанием их найти себе опору против врагов в союзе с Афинами, Спартою, или, наконец, Фивами. Такое отношение между греками и македонцами продолжалось до Филиппа [106]. Священная война [107]дала ему возможность вмешаться в распри греческих республик, не второстепенным союзником, по примеру своих предшественников, а решителем спора. Прошло еще несколько лет и Херонейская битва [108]уничтожила последние надежды людей, веривших в возможность восстановления прежнего порядка вещей. Филипп был признан главою соединенных греческих сил. Для какой же цели?