Владимир Махнач - Империя для русских

Такая политика возникает уже при Николае I, но обречена на провал. Правительство и близкие к правительству круги стремятся восстановить культурное единство с обществом, что образованная его часть встречает в штыки, ибо рассматривает политику правительства как антинациональную, со своих западнических позиций. Один и тот же исторический деятель XIX в. может в результате дисбаланса XVIII оказаться поборником национальных традиций и врагом национальных интересов, и наоборот. В этом не только трагедия тридцатилетнего правления Николая Павловича, в этом также недостаточная эффективность александровских Великих реформ 1860‑х гг.

Декабристы представляли собой национальную реакцию на антинациональную политику Александра I. В возникновении декабризма повинны император и бюрократическая государственная политика (поведение Александра I на Венском конгрессе и в Париже, его поведение в отношении проигравшей Польши). Но при этом критика и само выступление, казалось бы, национальной аристократии велись не на национальном понятийном уровне. Еще историк Василий Ключевский обратил внимание на воспитание декабристов. Они прошли последовательно волнами воспитание просветительски-классическое, франкмасонское и, наконец, иезуитское. Эти волны вовсе не складывались в некое целое. Масонство было связано с романтизмом и во многом уже в конце XVIII в. отвергало Просвещение. Иезуитизм (последняя волна Контрреформации) несомненно глубоко враждебен масонству. Но все эти волны, сталкиваясь в образованнейшем русском офицере, все дальше и дальше уводили его от понимания национальных проблем.

Александр I сказал, когда ему доложили о существовании тайных обществ: «Не мне их судить». Обычно эту фразу объясняют терзаниями его совести из-за причастности к цареубийству и отцеубийству 1801 г. Думается, это не так. Его фраза, вероятно, означала: «Не мне их судить, потому что я такой же со своим лагарповским воспитанием, стремлением осчастливить всех людей, отчего многих сделал несчастными». Александру I была свойственна высокая этическая самооценка.

Россия не взорвалась на сто лет раньше вовсе не потому, что привыкла к рабству. Тому были три причины.

1) Как ни странно, причастность крестьян к службе. Каждый рекрут из крепостных знал, что вчера он был человек барский, а сегодня – царский. Во все времена, с начала XVIII в. и до окончания истории России в ее исторических формах, рядовой солдат самого низкого происхождения мог выслужить офицерский чин и даже генеральский. Если не в своем полку, то в соседнем он мог видеть офицера из солдат.

2) Россия и в XVIII, и в XIX в., несмотря на все парадоксы ее правления, продолжает выполнять исторически сложившуюся имперскую функцию: защищает восточных христиан. Так называемые три раздела Польши – освобождение православных христиан от владычества западного. Русско-турецкие войны (две при Екатерине II, потом при Александре I, две при Николае I, при Александре II) – освобождение принадлежащих к той же культуре славян, греков, грузин и армян, даже арабов и коптов от турецкого владычества. Это культурное единство ощущается простым необразованным человеком, да и любым человеком – не богословом – куда острее, чем принадлежность к строгому догматическому вероисповеданию. Возможность принести пользу своей культуре в какой-то степени сохраняла, невзирая на раскол, национально-культурное единство.

3) Русскую аристократию пытались разрушить все тираны русской истории, но их было всего двое: Иван IV и Петр I. Аристократия после Петра восстанавливается, особенно в екатерининское, а потом в александровское время. Аристократическая традиция, в отличие от бюрократической, присуща менталитету русского народа. Русского аристократа стремились сделать таким же чиновником, каким был любой провинциальный дворянин. Но крестьянин хотел в нем видеть аристократа, ответственного за судьбы не государства, а нации, общества, культуры (не случайно простонародное «барин» восходит не к дворянину, а к старинному термину «боярин»). Отсюда продолжали существовать (правда, все в меньшей степени) патриархальные отношения земельного дворянина и крестьянина-земледельца. Эта инерция тоже могла бы довольно долго сохранять национально-культурное единство и противостоять деструкции, если бы адекватными реформами удалось преодолеть возникший в этнокультурном поле петровский раскол, но так не случилось. Чем сильнее аристократическое (шире – поместное) дворянство стремилось к возвращению в национальную традицию, тем активнее в обществе формировались новые категории западников.

Западники XIX в. – это маргиналы. Их принято называть интеллигентами, однако этот термин ни в коем случае не соответствует таковому в XX веке. Сейчас интеллигентом считается человек, принадлежащий к образованной части общества. В XIX в. интеллигент – это образованный человек, но не аристократ, не помещик, не офицер, не священник (а священство в XIX в. становится все образованней и влиятельней), не буржуа (все более заметный в культурной жизни XIX в.). Интеллигент XIX в. – это образованный маргинал.

Сохрани общество этнокультурную традицию, образованных маргиналов привлекли бы в состав национальной элиты (происходило же это на военной службе, где солдат мог дослужиться и до генерала). Но национально-культурная традиция была разорвана, и маргинал оставался «подвешенным» со своим западническим воспитанием, с неприятием государства обществом, с сознанием общности не с предками, а со всеми «угнетенными». Возвышаясь, маргинал был готовым деструктором. Деструкция же эта – результат раскола этнического поля, происшедшего в XVIII в. Число же маргиналов в XIX в. неуклонно возрастает в силу вполне объективной причины: вступления русских в фазу надлома.

Каждый этнос, согласно этнологической теории Льва Гумилева, после прохождения фаз подъема и перегрева вступает в надлом. Несомненно, это – снижение активности этноса. Еще важнее резкое падение внутриэтнической солидарности, которая является необходимым условием существования этноса. Гумилев объясняет надлом тем, что в результате фазы перегрева число пассионариев (людей, у которых стереотип служения идее доминирует над стереотипом сохранения рода) сокращается за счет их естественной убыли. В таком случае (если принять это объяснение, не бесспорное с нашей точки зрения) влияние каждого отдельного пассионария естественно возрастает. До надлома они попросту мешали друг другу, им было тесно. Теперь влияние каждого из них увеличилось, и каждый увлекает менее энергичных членов этноса в свою сторону.

Но если о пассионарности можно и нужно спорить, даже принимая гумилевскую теорию в основных ее аспектах, не представляется возможным спорить о наличии самих фаз. Те этносы, чью историю мы можем наблюдать от начала до конца, рисуют нам фактологически смену фаз достаточно точно по Гумилеву. Не он первый заметил прохождение этих фаз. Они были отмечены еще мифологическим сознанием, а в академической науке фазы истории народов достаточно четко просматриваются у Джамбаттисты Вико, Константина Леонтьева, далее у Шпенглера, Сорокина, Тойнби. Сейчас это данность.