Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

О том, что разбор оспариваемой паствы в 1865 году, накануне отставки Муравьева и сразу после нее, представлялся ряду администраторов Северо-Западного края оптимальным способом наступления на католицизм, свидетельствует инициатива гродненского губернатора И.Н. Скворцова, в недавнем прошлом жандармского офицера, защищавшего ксендзов – организаторов трезвенного движения от нападок акцизных чиновников. В июне 1865 года Скворцов, державшийся теперь совсем других взглядов на католический клир, обратился ко вновь назначенному генерал-губернатору К.П. Кауфману с запиской, копия которой была отослана в Петербург Муравьеву. Губернатор предложил начать целую кампанию по выявлению лиц, долженствующих принадлежать к православному исповеданию. Как отмечено выше (гл. 3), в 1860 году Министерство внутренних дел фактически отказалось от содействия православным духовным властям в выявлении, увещании и наказании бывших униатов, перешедших в католицизм до 1839 года; еще раньше аналогичные послабления таким лицам практиковал предшественник Муравьева В.И. Назимов. Идея же Скворцова состояла в том, чтобы вновь образовать комиссии из представителей православного и католического духовенства по образцу тех, что были учреждены по указу Николая I 1842 года для «возвращения» в православие всех бывших униатов, перешедших до 1839-го в католицизм, и их потомства.

Скворцов полагал, что обстановка, в которой эти комиссии работали в течение пятнадцати лет, была неблагоприятной для православной стороны: многие из начатых расследований «терялись из виду начальства и прекращались по проискам католической пропаганды», множество подлежащих «возвращению» лиц были «снисходительно» оставлены в католицизме. Однако теперь, после подавления восстания, обстановка изменилась в пользу православной церкви. Мало того что католическое духовенство деморализовано, а «крестьяне, проникнутые чувством благодарности к Правительству… без упорства могут возвратиться в прародительскую веру», – православная церковь может рассчитывать на еще большее пополнение своей паствы, чем двадцать или десять лет назад, ибо у «латинизантов» с тех пор родились дети, тоже подлежащие «возвращению». Скворцов утверждал, что «наибольшее число лиц, остающихся неправильно в католицизме, происходит от смешанных браков», т. е. браков католиков с православными или бывшими униатами. В ходе прежнего разбора паствы комиссии, по незнанию или «проискам» католиков, расширительно толковали действовавший до 1832 года закон, разрешавший сыновей от смешанного брака воспитывать в вере отца, а дочерей – в вере матери. Этот закон имел силу лишь в отношении высшего сословия, комиссии же нередко распространяли его действие и на детей, родившихся до 1832 года от смешанных браков крестьян [711]. Скворцов сулил православной церкви богатый улов паствы, если предложенные им комиссии будут неукоснительно придерживаться буквы законодательства о смешанных браках, т. е. настаивать на «возвращении» всех детей в православие, а светская власть не будет уклоняться (как и предписывалось высочайшим повелением от декабря 1839 года) от производства следствий и отдачи под суд виновных в совращении из православия в католицизм. К предложению Скворцова присоединился епископ Брестский Игнатий. Он уверял генерал-губернатора, что в случае успеха проектируемых комиссий в одной лишь Гродненской губернии «не десятки только, а сотни лиц, неправильно остающихся в католицизме… возвратятся на лоно православной церкви» [712].

Проблема смешанных браков в начале и середине 1860-х годов интенсивно обсуждалась в высшей бюрократии, и весьма авторитетные деятели, ссылаясь на принцип религиозной терпимости, возражали против предрешения веры детей от таких браков непреложными нормами гражданского права. В 1862 году министр внутренних дел П.А. Валуев в докладе императору высказался за предоставление родителям в биконфессиональных семьях свободы выбора одной из этих двух конфессий для детей. В марте 1865 года Валуеву, несмотря на сопротивление Св. Синода, удалось провести закон, приостанавливавший действие правила об обязательном крещении детей в православие для Остзейского края (где многие из обратившихся в 1840-х годах в православие латышей и эстонцев так и не укрепились в новой вере, оставшись, вместе со своими детьми, фактически лютеранами) [713].

В Западном крае, где среди смешанных браков преобладали таковые между православными (в большинстве бывшими униатами) и католиками, кампания деполонизации и усиления надзора за католическим духовенством препятствовала такому послаблению [714]. После 1863 года власти все больше опасались браков православных с католиками, и в особенности православных мужчин с католичками. Но, как отмечает П. Верт, исследующий политику смешанных браков в Российской империи, страх «совращения» в католицизм внутри семьи, хотя и обострившийся после 1863 года, уживался с прежде сложившимся оптимистическим воззрением властей на смешанный брак как инструмент обрусения [715]. Разумеется, те, кто разделял эту надежду, были наиболее склонны к сохранению и даже ужесточению правовых норм, обязывающих супругов в смешанном браке воспитывать детей в православии [716]. Анализируемый план Скворцова показателен для данной тенденции. Не желая, по всей видимости, поощрять заключение новых смешанных браков, он предлагал выявить по возможности больше браков, уже давно состоявшихся, которым можно приписать статус смешанных (вопреки убеждению супругов, что они принадлежат к одной, католической, вере), и подвести всех детей от них под категорию «долженствующих исповедовать православие».

Скворцов едва ли был настолько наивен, чтобы не понимать, что задуманное им расследование заставило бы администрацию «возвращать» в православие, в качестве детей от смешанных браков, множество уже взрослых людей, крещенных и воспитанных в католичестве, отчужденных от православной религиозности. С точки зрения свободы совести его проект, игнорировавший индивидуальную волю верующего, выглядит возмутительным (чего стоит одна только формулировка «неправильно остающиеся в католицизме»); едва ли, однако, возмущение поможет исследователю разобраться в мотивах и целях бюрократических начинаний такого рода. Перспектива оскорбить религиозные чувства мало тревожила губернатора именно потому, что он не считал предложенный способ «возвращения» в православие прямо относящимся к делу свободы совести или религиозной толерантности. По его логике, частью этатистской, частью националистической, «возвращение» в православие должно было стать следствием резкого усиления властного присутствия в крае после 1863 года – того, что символически осмыслялось как явление государства народу, их взаимное знакомство. Энергичное вмешательство государства, олицетворяемого «Царем-Освободителем», в отношения между землевладельцами и крестьянами, встреча лицом к лицу агентов власти с сельским населением, казалось, делали для крестьян принятие православия, «царской веры», в большей степени социальным, нежели религиозным выбором. В 1865–1867 годах эти представления направляли и даже вдохновляли деятельность группы чиновников и военных среднего звена по организации массовых обращений из католицизма в православие. Гродненский губернатор, судивший о православной идентичности крестьян одинаково с «обратителями», все-таки предпочитал (псевдо)миссионерству легалистскую процедуру перерегистрации паствы из одной конфессии в другую. Духовные комиссии, работающие при поддержке светских властей, представали в его проекте широко заброшенной сетью для уловления, без замешательств и беспорядков, сколь можно большего числа потенциальных православных. Наличие же формального доказательства в виде старой метрической записи или консисторского списка прихожан могло, как предполагалось, облегчить «латинизанту» смену конфессиональной приписки.