Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

И все же записка, поданная Муравьеву, выдвигала на первый план не Царство Польское, а Западный край. Своего рода эмблемой задуманного преобразования католической церкви становилось имя митрополита Станислава Сестренцевича-Богуша, одного из самых убежденных противников ультрамонтанства за всю историю католицизма в Российской империи [735]. Новый интерес к этой фигуре был привлечен именно в те годы публикацией (целиком на французском языке, а в выдержках – и на русском) двухтомного труда Д.А. Толстого «Римский католицизм в России» [736]. В 1864 году Толстой, которого ожидало через год назначение обер-прокурором Синода, побывал в Вильне и поделился с Муравьевым и его чиновниками сведениями о прошлых опытах государственного контроля над католическими монастырями и почитанием святынь [737]. Само это обращение к истории было в данном случае для виленской бюрократии бегством от действительности. Сестренцевич принадлежал к другой эпохе, когда духовный авторитет Святого престола казался многим католикам, не говоря уж о некатоликах, безнадежно подорванным, а вера в возможности благотворного воздействия просвещенных монархий на религиозную жизнь еще оставалась прочной. Ставленник (и в фигуральном, и в буквальном смысле) Екатерины II в большей мере, чем папы Пия VI, Сестренцевич десятилетия спустя после смерти занял в воображении некоторых бюрократов и православных иерархов место рядом cо своим младшим современником Иосифом Семашко, инициатором тех реформ в униатской церкви, которые привели к «воссоединению» 1839 года [738]. Однако к 1863-му, когда Муравьев прибыл генерал-губернаторствовать в Вильну, Семашко давно утратил прежнюю энергию и рвение к конфессиональным экспериментам и сторонился разговоров об оправославлении местных католиков.

В свете собственного опыта Муравьева в Западном крае в 1830-х годах становится понятнее связь его позднейших надежд, пусть и эфемерных, на некий раскол в католическом клире с его же разочарованием, не выставлявшимся, конечно, напоказ, в результатах «воссоединения» униатов 1839 года. Вне пространства идеологического дискурса об «исконно русском» крае он не раз высказывал пессимистические суждения о местном православном крестьянстве, подобные следующему: «Население это, по большинству исповедующее Православную веру, при значительном влиянии римско-католического духовенства и помещиков, почти исключительно поляков, исповедует Православную веру только номинально, усвоив между тем в общежитии обряды церкви католической…» [739]. Еще категоричнее выражался Черевин, подчеркивавший несогласие по этому пункту с наигранным оптимизмом своих виленских сослуживцев: «Как оно [православное крестьянское население] было настоящим католическим во время унии, таковым и продолжало быть по обращении его в 1839 году в православие» [740]. По свидетельству А.П. Владимирова, приехавшего на службу в Вильну уже при К.П. Кауфмане, но живо интересовавшегося событиями 1863–1864 годов, на Муравьева произвели сильное впечатление материалы ревизии православных сельских приходов, которую по его поручению провели вице-губернатор Виленской губернии А.И. Полозов и глава Виленской дирекции народных училищ А.И. Садоков [741]. Бедность храмов (зачастую не заслуживавших такого названия), низкий моральный уровень духовенства, убогость богослужения, зависимость православных, не исключая и пастыря, от соседей-католиков – все это были вполне стереотипные черты «воссоединенного» православия, увиденного глазами приезжих из Великороссии, о чем уже говорилось выше при обсуждении концепции Западной России М.О. Кояловича. Муравьев старался не давать хода жалобам военно-уездных начальников и мировых посредников на сельских священников [742], но едва ли он считал все содержавшиеся в них негативные характеристики экс-униатов наветом.

С одной стороны, поощряя «переписывание» «незаконно» исповедующих католицизм в православие, а с другой – подыскивая рычаг для откола католического клира в империи от Рима, Муравьев пытался как бы вернуться в хорошо памятную ему ситуацию 1839 года и сызнова начать «воссоединение». По этой логике, тогда подлинному слиянию униатов с православной церковью помешали козни католиков; теперь, в отмену той ошибки истории, католики должны были таким же «иерархическим порядком», что и ранее униаты, сменить духовную юрисдикцию и в конечном счете – конфессиональную приписку. Этот план сочетал в себе противоречивые начала: радикализм националиста-католикофоба бисмарковского типа и консерватизм приверженца имперского статус-кво. Воинственная риторика, бравада угроз и периодические репрессии вроде закрытия монастырей и ссылки клириков не находили соответствия в институциональных мерах: на статус католицизма как терпимой конфессии не делалось открытых посягательств, католический клир оставался частью конфессиональной администрации МВД, а обсуждение замысла обособленной от Рима католической церкви если и велось, то совершенно келейно [743].

Отставку Муравьева в апреле 1865 года, вроде бы неожиданную для него самого, ускорили его острые разногласия с главами МВД и III Отделения П.А. Валуевым и В.А. Долгоруковым относительно целей и методов русификации [744], а равно превышение им, нередко демонстративное, допустимого для Александра II предела генерал-губернаторской автономии от центра [745]. Вчитываясь в политическое завещание Муравьева – обзорную записку об управлении Северо-Западным краем с мая 1863-го по апрель 1865 года, понимаешь: не удали его император из Вильны, покорителю «мятежа» нелегко было бы и дальше управлять краем в прежнем чрезвычайном режиме, выход из которого он представлял себе плохо.

Формально записка являлась «всеподданнейшим» отчетом, но и по содержанию и по тону она больше напоминает послание общественному мнению. Текст насыщен архаичными метафорами и пронизан антиномией: неустанно твердя о беспощадной борьбе с «полонизмом» и «латинством», о всемерном укреплении «русской народности», Муравьев словно бы не верит, да и не хочет верить в возможность скорого и безусловного исчезновения польского присутствия. Надрывные предостережения насчет реанимации польской угрозы – лейтмотив завещания. Дворяне – поляки и «ополяченные» – объявили о своей покорности и из кожи вон лезут, чтобы убедить власть в этом, но «на душе у них таятся кинжалы, яд и убийства». Конспиративная сеть повстанцев раскрыта и обезврежена, однако дело мятежа «еще тлеет под пеплом, ибо никогда нельзя надеяться на польскую преданность и покорность», а потому «военное положение должно еще долго оставаться в крае…». Более того, суровое подавление мятежа, увы, может повысить вероятность успешного исхода нового повстанческого предприятия: «…поляки, наученные опытом прошедшего в ошибочности своих действий, будут еще осторожнее и, пожалуй, смогут успеть в своих крамольных ковах». Свое место в этом перечне неуловимых врагов и скрытых опасностей занимало, конечно, и католическое духовенство – оно, по словам Муравьева, подчинено строгому административному контролю и выказывает смирение, но здесь-то и кроется новая напасть: «…преследовать его юридически нельзя, ибо ковы его тайны…» [746].