Ш Талейран - Мемуары

Хотя я и решил не участвовать больше в политической деятельности императора Наполеона, я тем не менее оставался настолько в курсе дел, что мог с достаточным основанием судить об общем положении и рассчитать время наступления неизбежной катастрофы; я мог заранее представить себе ее характер и найти средства для предотвращения бедствий, которые она должна была породить. Все мое прошлое, все мои прежние связи с влиятельными людьми при разных дворах способствовали моей осведомленности обо всем происходящем. Но вместе с тем мне следовало вести такой образ жизни, чтобы иметь безразличный и пассивный вид и не подавать ни малейшего повода для возбуждения свойственной Наполеону подозрительности. Я знал, что уход со службы уже подвергал меня этой опасности, потому что в нескольких случаях он обнаружил большую враждебность ко мне и неоднократно устраивал мне публично бурные сцены. Они не были мне неприятны, так как страх ни разу не посетил моей души, и я готов утверждать, что его ненависть ко мне была более вредна ему, чем мне. Забегая несколько вперед, я могу сказать, что его враждебность позволила мне сохранить независимость и побудила меня отказаться от портфеля министра иностранных дел, который он позднее настойчиво предлагал мне. В тот период, когда это предложение было мне сделано, я считал великую роль Наполеона уже оконченной, потому что казалось, что он прилагал все усилия для разрушения собственными руками того блага, которое он успел совершить.

Император уже не мог более заключить никакой сделки с европейскими государствами. Он оскорбил одновременно и монархов и народы.

Как ни была велика во Франции потребность в иллюзиях, в ней сильно давали себя знать континентальная блокада, естественное, хотя и скрытое раздражение глубоко оскорбленных иностранных кабинетов, а также бедствия, которые терпела промышленность, парализованная вследствие запретительной системы. Под влиянием их Франция была вынуждена признать невозможность продления порядка, не представлявшего никакой гарантии сохранения спокойствия в будущем. Всякая победа, даже та, которая была одержана при Ваграме, становилась лишним препятствием к упрочению императора, а рука эрцгерцогини, полученная им вскоре после того, была лишь жертвой, принесенной Австрией во имя требований момента. Несмотря на все старания Наполеона изобразить свой развод как долг, исполненный им с исключительной целью обеспечения прочности империи, он никого не мог ввести в заблуждение; всем было ясно, что его брак с эрцгерцогиней должен был доставить только лишнее удовлетворение его честолюбию.

Подробности совета, на котором император подверг обсуждению выбор новой императрицы, не лишены известного исторического интереса, и потому я хочу его здесь описать. Наполеон уже давно распространил при своем дворце и в обществе слухи о том, что императрица Жозефина неспособна больше иметь детей и что его брат Жозеф Бонапарт, лишенный от природы ума и не приобревший славы, не может наследовать ему. Об этом было дано знать за границу, а оттуда этот слух вернулся во Францию. Фуше принял меры для распространения его через полицию; герцог Бассано наставлял в таком же духе писателей; Бертье взял на себя осведомление военных; мы видели, что во время эрфуртского свидания Наполеон хотел сам открыть свои намерения императору Александру. Наконец, все было подготовлено, когда в январе 1810 года император призвал на чрезвычайный совет крупных сановников, министров, в том числе министра народного просвещения, и еще двух или трех видных лиц гражданского сословия. Число и состав приглашенных, умолчание о цели созыва этого совещания, тишина, царившая в течение нескольких минут в самом зале, где все собрались,-все это говорило о серьезности предстоящего.

С некоторым замешательством и волнением, показавшимся мне искренним, император произнес следующие слова: "Я не мог конечно, отказаться без сожалений от союза, внесшего столько счастья в мою личную жизнь. Если бы во исполнение надежд, связываемых империей с новым брачным союзом, который я должен заключить, мне было дозволено руководствоваться лишь своими личными чувствами, я бы выбрал себе спутницу жизни среди дочерей героев Франции и сделал бы императрицей французов ту, которая по своим достоинствам и добродетелям оказалась бы наиболее достойна трона. Но приходится считаться с нравами века, с обычаями других государств, в особенности с теми правилами, которые политика сделала для нас обязательными. Монархи стремились к заключению браков с моими родственниками, и я полагал, что теперь нет ни одного государя, у которого я бы не мог со спокойной уверенностью просить руки представительницы его династии. Три царствующие династии могут дать Франции императрицу: австрийская, русская и саксонская. Я собрал вас, чтобы совместно обсудить, которому из этих союзов нужно в интересах империи отдать предпочтение".

Речь эта сопровождалась длительным общим молчанием, которое император прервал следующими словами: "Господин великий канцлер, каково ваше мнение?"

Камбасерес, который, как мне показалось, заранее подготовил свою речь, извлек из своих воспоминаний как члена Комитета общественного спасения уверенность в том, что Австрия всегда была и останется нашим врагом. После подробного развития этой мысли, которую он обосновал многочисленными фактами и прецедентами, он кончил пожеланием, чтобы император вступил в брак с одной из русских великих княжон.

Лебрен оставил в стороне политику и привел все мыслимые филистерские доводы из арсенала нравов, воспитания и скромности в пользу саксонского двора, за союз с которым он высказался. Мюрат и Фуше считали, что революционные интересы будут более обеспечены брачным союзом с русской. По-видимому, они оба чувствовали себя более непринужденно с потомками царей, чем Рудольфа Габсбургского.

Наступила моя очередь высказаться: я был в своей сфере и благополучно вышел из положения. Я смог привести отличные доводы в пользу того, что австрийский союз для Франции предпочтительнее. Втайне я руководствовался тем соображением, что сохранение Австрии зависит от решения императора. Но об этом не следовало говорить. Кратко изложив выгоды и неудобства, связанные с русским и австрийским браком, я высказался в пользу последнего. Обратившись к императору, я как француз просил его о том, чтобы австрийская принцесса появилась среди нас и дала Франции во мнении Европы и в ее собственных глазах отпущение преступления, в котором Франция как страна неповинна и которое целиком лежит на ответственности одной только партии(1). Слова о европейском примирении, несколько раз употребленные мною, понравились некоторым членам совета, уставшим от войны. Несмотря на сделанные императором возражения, я видел, что моя точка зрения нравилась ему. Моллиен говорил после меня и поддержал то же мнение с той меткостью и тонкостью ума, которые отличали его.