Гровер Ферр - Убийство Кирова: Новое расследование

Эгге начинает рассматривать использование допросов в качестве свидетельств, но потом делает следующее заявление:

Очевидно, что протоколы допросов дела по убийству Кирова не дают полной картины того, что происходило в ходе этих допросов. Особенно явным это стало после того, как Сталин решил, кого именно следует сделать козлами отпущения; ясно, что после этого протоколы допросов искажали реальное положение дел. Частично виновных вынуждали давать показания, которые соответствовали сценарию, созданному следователями(Эгге 115).

Употребление Эгге слов «очевидно», «особенно явным», «ясно, что» — определенный признак того, что у него нет доказательств. Конечно, ни одно из этих утверждений вовсе не является ни «ясным», ни «очевидным». В другом месте этой книги мы продемонстрировали, что Сталин обратил внимание следователей на зиновьевцев гораздо позднее, после того как имена Зиновьева и Каменева всплыли на допросах. Эгге либо не понимает этого, либо скрыл это от читателей.

Затем Эгге говорит:

Однако есть все основания полагать, что ранние протоколы, несмотря на все их недочеты, были менее тенденциозными и вызывают больше доверия, чем те, которые составлялись для того, чтобы загнать подследственных в угол(гл. 8).

Это не более чем голословные, бездоказательные утверждения Эгге, направленные на то, чтобы дискредитировать более поздние допросы в умах его читателей. Если бы это была правда, Эгге рассказал бы нам, что это за «все основания». Далее Эгге совершенно бездоказательно утверждает, что более поздние допросы «составлялись для того, чтобы загнать подследственных в угол», что бы это ни значило. Вообще, ни один следователь никогда не считает, что самые ранние заявления подозреваемого — самые правдивые. Обычное дело для виновного сначала отрицать, а потом постепенно раскрывать все больше и больше информации. Так было и с показаниями Николаева, как мы показали выше.

Хотя Эгге неоднократно пытается дискредитировать доказательства заговора, он не может убедить даже себя самого. Например, он заявляет:

Однако показания Кацафы о том, что он слышал, как Николаев разговаривает во сне, не являются достаточно надежными. Скорее всего, Кацафу попросили сделать такое заявление для того, чтобы дать следователям предлог для ареста Шатского и Котолынова(Эгге гл. 8).

Эгге не говорит, в чем слова Кацафы «недостаточно надежные». Ипотом Эгге признает, что это объяснение не может быть правдивым:

Но почему тогда Агранов в тот же день говорит о них в докладе Сталину как о «троцкисте» и «анархисте?»(там же).

Эгге пытается дискредитировать допрос от 6 декабря, на котором Николаев назвал некоторых из своих сообщников-зиновьевцев, заявляя, что у него должны были быть «конкретные доказательства».

Но Николаев не мог представить никаких конкретных доказательств таких обвинений(там же).

Это нонсенс, особенно отчаянный шаг со стороны Эгге. Что подразумевает Эгге под «конкретными доказательствами»? Неужели он ожидает, что все «настоящие» заговорщики носят с собой список своих собратьев по заговору и планы их подпольной деятельности? А иметь их при себе после шести дней в тюрьме? Это примечание еще одна «байка» — признание того, что он никак не может дискредитировать признания, сделанные зиновьевцами-заговорщиками.

Затем Эгге рассказывает о том, как Николаев объявил голодовку, дважды пытался покончить с собой и заявил, что его «мучают». Эгге не сообщает читателям, что все эти подробности исходят от Юрия Седова и что в подтверждение их правдивости так и не было представлено никаких «конкретных доказательств» (воспользуемся словами самого Эгге).

На следующей странице мы подходим к главной лжи в книге Эгге. Он пишет:

Протоколы допроса Николаева отражают два возможных сценария следователей. Результат первого — это первоначальные уверения Николаева в том, что он один осуществил убийство, что может указывать на его намерение скрыть вину других лиц, замешанных в преступлении. После того как ему создали хорошие условия содержания в тюрьме и пообещали сохранить жизнь, что не принесло желаемого результата, к нему применили жесткое давление (возможно, даже пытки), в результате чего он был сломлен и признал существование заговора с участием «Ленинградского центра». Эта интерпретация соответствует сталинской версии убийства. В противном случае следует допустить, что, отрицая наличие сообщников, Николаев говорил правду. Однако постепенно, под влиянием обещаний и угроз, он признал участие в заговоре бывших зиновьевцев, что соответствовало желанию московских следователей (после того как они взяли следствие в свои руки). Исходя из того, что мы знаем сегодня, нет никаких сомнений, что вторая интерпретация соответствует истине. Очевидно, что причиной голодовки Николаева и попытки самоубийства были муки совести, которые он испытывал, оговаривая невиновных людей(там же).

Наконец-то Эгге признает, что у него нет абсолютно никаких доказательств того, что признания Николаева были ложными. Такие выражения, как «нет никаких сомнений» и «очевидно», заменяют Эгге доказательства, ибо таковых у него нет. Эгге приходится зайти еще дальше. Он также вынужден «допустить», что «очевидно» то, что, как мы увидим позднее, признания всех остальных обвиняемых тоже фальшивы.

Это самое явное признание, какое мы только могли бы пожелать, того, что у Эгге нет абсолютно никаких доказательств в подтверждение его гипотезы, что Николаев был «убийцей-одиночкой », а все остальные подсудимые были невиновны, «ложно обвинены». Если Эгге собирается «допускать», отметая все доказательства, которые у нас есть, зачем вообще рассматривать доказательства? В сущности, зачем вообще писать книгу, если ты собираешься игнорировать все доказательства?

Эгге попросту лжет о латвийском консуле Бисениексе — либо, возможно, он просто не исследовал этот вопрос:

Латвийский консул Георг Бисениекс отрицал какие-либо связи с Николаевым и Котолыновым; проверка архивов Министерства иностранных дел Латвии также ничего не выявила… Похоже, на Николаева оказывалось сильное давление с тем, чтобы он признавался в том, чего от него требовали следователи; все это выглядит полной фальсификацией(Эгге гл. 8).

Лено, который тоже хотел бы отмести любые обвинения против Г. Бисениекса, признает, что латвийское консульство было источником антисоветской пропаганды, что Николаев оказался прав в отношении внутренней планировки консульства Латвии и безошибочно выбрал Бисениекса из предъявленных для опознания фотографий (Л 299–300). Эгге заявляет: