Феликс Кандель - Евреи России. Времена и события. История евреев российской империи.

У А. Писемского в романе: "Ведь они (евреи) мясом‚ кровью человеческою требуют уплаты себе..." У Н. Некрасова в поэме: "Идеал их – телец золотой‚ Воплощенный в седом иудее‚ Потрясающем грязной рукою Груды золота..." У И. Тургенева в рассказе "Жид"‚ когда солдаты вешали еврея: "Он был действительно смешон‚ несмотря на весь ужас его положения. Мучительная тоска разлуки с жизнью‚ дочерью‚ семейством выражалась у несчастного жида такими странными‚ уродливыми телодвиженьями‚ криками‚ прыжками‚ что мы все улыбались невольно‚ хотя и жутко‚ страшно жутко было нам".

У М. Салтыкова-Щедрина в "Недоконченных беседах": самый солидный еврей "напоминает внешним своим видом подростка‚ путающегося в отцовских штанах... Смешной лапсердак‚ нелепые пейсы‚ заячья торопливость‚ ни на минуту не дающая еврею усидеть на месте... А как смешно и даже гнусно он шепелявит: – Что‚ еврей‚ губами мнешь? – "Дурака шашу"…" Лишь после погромов 1881-1882 годов М. Салтыков-Щедрин написал с болью и сочувствием к обездоленным‚ развивая прежнюю тему:

"Что‚ еврей‚ губами мнешь? – Дурака шашу! – То ли дело Дерунов с Колупаевым! Никогда они не скажут: "шашу"‚ а прямо отчеканят: "сосу дурака" – и шабаш! И правильно‚ и для потехи резонов нет: слушай и трепещи!.. Кому же‚ однако‚ приходило в голову указывать на Разуваева как на определяющий тип русского человека? А Разуваева-еврея непременно навяжут всему еврейскому племени и будут при этом на всё племя кричать: ату! Но для Дерунова-еврея есть даже смягчающее обстоятельство: он чаще всего сосет вотще. Ибо как только он начинает насасываться досыта‚ так тотчас на него налетает ревизия: показывай‚ жид‚ что у тебя в потрохах? И всякий‚ кому не лень‚ берет оттуда часть. Как всё-то разберут – много ли останется?"

И это Салтыкову-Щедрину принадлежат такие слова: "Имеем ли мы хотя бы приблизительное понятие о той бесчисленной массе евреев-мастеровых и евреев – мелких торговцев‚ которая кишит в грязи жидовских местечек и неистово плодится‚ несмотря на печать проклятия и на вечно присущую угрозу голодной смерти? Испуганные‚ доведшие свои потребности до минимума‚ эти злосчастные существа молят только забвения и безвестности – и получают в ответ поругание".

2

Русский поэт Д. Минаев (1880 год):

Десятилетиями в русском обществе складывался образ еврея, презренного торгаша и шинкаря‚ чуждого видом своим и обычаями‚ который – по всеобщему мнению – спаивал и доводил до разорения крестьян черты оседлости‚ и которого‚ конечно же‚ не следовало допускать во внутренние губернии России. Волей-неволей его приходилось терпеть до той желанной поры‚ пока этот еврей не отбросит свою веру, свои традиции и не растворится в окружающих народах.

Подобный стереотип прочно держался до середины девятнадцатого века‚ а русские газеты и журналы способствовали его живучести, проникновению в сознание тогдашнего общества. Усматривали и смаковали случайное‚ наносное‚ привнесенное в еврейское общество невыносимыми условиями существования; практически ни у кого не было желания и потребности вникнуть в их жизнь, представить себе истинную картину существования гонимых и обездоленных. Изредка появлялись статьи‚ авторы которых всерьез и непредубежденно обсуждали еврейскую проблему‚ и евреи‚ стремившиеся к сближению с русским обществом‚ восторгались тогда‚ что с ними "впервые заговорили таким языком".

"Как сирота‚ повсюду толкаемый и униженный‚ при первом сострадательном слове в недоумении вперяет прослезившийся взор в своего благодетеля‚ – писал О. Рабинович‚ – так и мы‚ привыкшие с давних пор в литературе русской встречать слово "еврей"‚ "жид" нераздельно с фальшивой монетой‚ контрабандой‚ шинкарством‚ не верили собственным глазам при чтении статьи‚ в которой о нас рассуждают кротко‚ по-человечески".

Русское общество с восторгом встретило "великие реформы" Александра II‚ и это настроение передалось частично евреям‚ проникнув в самые отдаленные местечки черты оседлости. Наступали иные времена. Новые веяния и идеалы завораживали молодежь‚ и наиболее дальновидные люди уже угадывали будущие изменения. Полина Венгерова с грустью упоминала в "Воспоминаниях бабушки" слова своей матери: "Про две вещи я в точности могу сказать: мы и наше поколение проживем свой век и умрем евреями; наши внуки наверное не умрут евреями, но что станется с нашими детьми – это для меня загадка".

В еврейских общинах России возросло стремление к светскому образованию; ученики еврейских школ переходили в гимназии‚ стремились затем попасть в университеты. Процентную норму ввели позднее‚ при Александре III‚ а пока что министр народного образования России отметил с одобрением: "Евреи‚ поступающие в наши учебные заведения‚ отличаются вообще своими способностями и прилежанием‚ и потому весьма желательно облегчить им способы к получению образования". В учебных заведениях ввели стипендии для поощрения евреев‚ средства на которые брали со "свечного сбора"‚ но наплыв желающих был так велик‚ что со временем эти стипендии отменили: евреи учились без всякого поощрения.

В 1853 году в гимназиях насчитали 159 еврейских учеников‚ в 1880 году их было 7000‚ а к 1886 году количество евреев в низших‚ средних и высших учебных заведениях Российской империи превысило 35 000 человек. В том же году на медицинском факультете Харьковского университета 42 процента от всех студентов составляли евреи‚ в Новороссийском университете Одессы на медицинском факультете их было 31 процент‚ на юридическом – 41. В черте оседлости открывались вечерние курсы‚ кружки‚ частные и общественные школы. Лев Леванда писал: еврейское общество города черты оседлости "есть общество необразованное‚ но образующееся... Здесь все учатся‚ от мала и до велика... Всё жаждет образования. Какое прилежание‚ какое соревнование!"

Это стремление к светскому образованию не затронуло‚ тем не менее‚ основную массу евреев‚ которые продолжали посылать своих детей в хедеры и иешивы. Часть молодежи уходила из местечек в Вильно‚ Минск‚ Одессу и другие города‚ учила там русский язык‚ шла затем в гимназии и университеты‚ а другая часть – их было большинство – старательно изучала Талмуд и сохраняла прежний образ жизни. Но внешний мир соблазнял книгами‚ театрами‚ увеселениями; внешний мир не требовал исполнения многочисленных предписаний религии, прельщал идеалами всеобщего братства в будущем справедливом обществе‚ которое – как верили оптимисты того поколения – без сомнений и колебаний примет в свои ряды и "просвещенного" еврея.

"Чувствовалось в воздухе‚ – писал А. Ковнер‚ – да из "запрещенных" книжек я знал‚ что где-то дышит и живет целый мир‚ которому нет дела до решения таких вопросов: можно ли употребить яйцо‚ снесенное курицей в праздничный день? можно ли употребить мясную посуду‚ если в нее попала капля молока? действителен ли развод между супругами‚ если в письменном тексте развода испорчена хоть одна буква?.. Но этот чужой‚ заманчивый мир был для меня недоступен‚ и не знал я выхода из своего гнетущего состояния".