К Тарасов - Единственный свидетель - бог

По каменной спиральной лестнице подымаюсь на хоры. Трубы, трубы органа, способные заглушить строевую песню, не то что последний вскрик одинокой жертвы. Сажусь за кафедру - здесь сидел органист - и почтительно гляжу на пирамиду клавиатуры; взгляд вправо, взгляд влево замыкаются на стенах - я сижу к алтарю спиной; увидеть, что творится в костеле, он не мог. Исповедальня закрыта колоннами. А музыка звучит, рокочут трубы. Для кого она звучит в пустом костеле?

А теперь присяду-ка я на скамеечку в исповедальне и закурю. Это, конечно, нехорошо, но никто не увидит, да и грех невелик. Вот человека убили, и ничего не произошло - стены не обрушились и ни на одной из многочисленных икон не появились слезы сострадания. Возможно, человек был не из лучших - грешник, плут, шантажист, шулер, - все может быть. Однако, кем бы он ни был, одно остается бесспорным - он хотел жить. И некто отнял у него это главное его право. А если и не сильно хотел, как говорится, устал от жизни, тяготился ее нудными заботами, или вообще уже сильно не хотел жить, то все равно никто не имеет права на добровольное содействие. Даже послушная ученица пятого класса, прикалывая булавкой на картон стрекозу для школьной коллекции, убивает тварь божью. Стоит приглядеться какие у стрекозы прелестные тонкие крылышки, чтобы удивиться этому чуду природы. Человек, разумеется, занял бы вершину таких чудес, если бы не свойственная ему агрессивность. Потенциал ее у некоторых особей очень высок, а мотивы действия могут быть крайне примитивны - нажива, инстинкт самосохранения. Тоскливо думать об этом. Нечто весьма страшное в человеческой природе оголяется через убийство, что совершенно искажает картину мира, создаваемую оптимистами. Для того ли живет человек, чтобы кто-то ввергнул его во тьму вечности ударом подсвечника? Как это осмыслить?.. Разомну-ка я лучше сигарету и подумаю, зачем потребовалось вытаскивать тело из исповедальни до прихода милиции. И еще интересно: не было у покойного документов или их похитили как раз из того внутреннего кармана, который пуст?

Легкие шаги, тихий скрип подошв, сдерживаемое дыхание. Ближе, ближе. Близко. Стоп. Остановился. Стоит. Ну, смелее, взываю я. Вперед!

Полог плавно отодвигается, человек наталкивается на мой немигающий приветливый взгляд - может быть, он и не видит моих глаз, а видит какой-то объем там, где должно быть пусто, фигуру, сотворенную из мрака, более темную, чем сумрак костела, - и тишину пронзает крик ужаса.

- Вы-вы-вы - вы кто? - лепечет окаменевший человек.

- Я - инспектор уголовного розыска майор Иксанов, - говорю я и добавляю для нормализации обстановки: - Виктор Николаевич. А вы?

Не ответит ли на эти вопросы человек, осторожно отпирающий сейчас дверь сакристии, хотя все ключи от костела изъяты Максимовым и лежат у меня в кармане? Заодно приготовим пистолет, ибо удар подсвечником в лоб равноценен удару по затылку. Хотя эта предосторожность, думаю я, излишняя.

- Я - ксендз этого костела Вериго.

- А звать вас? - спрашиваю я.

- Адам, - и через мгновение, осмыслив, что представляется лицу официальному, добавляет: - Адам Михайлович.

ВЕЧЕР

- Что вы здесь делаете? - простодушно спрашивает ксендз Адам.

- Сижу, как видите. Гораздо интереснее, что собирались делать здесь вы? Наверное, пришли отдохнуть? - Я выхожу из исповедальни. - Пожалуйста!

- Нет, нет, нет, - бормочет ксендз. - Я пришел... Не знаю, зачем я пришел... Я машинально пришел...

- И ключи машинально скрыли от капитана Максимова?

- Я забыл... Они лежали в горке... Но вы не поверите... Вот, вы спокойны, курили, а он тут лежал... это страшно...

- Полно, Адам Михайлович, - говорю я. - Все мы спокойно ходим по земле, а в ней истлели миллиарды. Это неинтересно. И потом, согласитесь, не плакать же мне, глядя на эту исповедальню. Я здесь по долгу службы, а чем она привлекает вас? Вы-то что надеялись увидеть?

- Не знаю, - отвечает ксендз. - Сам не могу понять. Пришел домой тоскливо, сел читать - книга валится из рук, объяснить в двух словах невозможно...

- Зачем же в двух? - удивляюсь я. - Я готов выслушать.

- Вы иронизируете, Виктор Николаевич, и напрасно. Я старый человек, здесь прошла моя жизнь, большая часть жизни, сорок лет... И вдруг убийство, смерть, милиция... В этой исповедальне я выслушал тысячи признаний... А теперь на ней клеймо... Вы не поймете, надо знать, что значит быть последним ксендзом...

- Ну, почему же обязательно последним, - успокоительно говорю я. - И потом, согласитесь, немногое устойчиво в этом мире. Все обновляется, во всяком случае, подвержено изменению. Поверьте, если бы я был уверен, что я - последний следователь, я был бы очень рад. И про клеймо, по-моему, вы преувеличиваете; на вещах-то какая может быть вина. Кстати, Адам Михайлович, зачем покойного вынесли из исповедальни?

- Мы подумали, что он жив, - оказать помощь.

- Кто подумал?

- Кто-то сказал: "Шевелится!" Но не помню. Смятение, знаете, все ошеломлены, напуганы... Ужасно...

- Разумеется, - соглашаюсь я. - Полагаю, Адам Михайлович, вы закрыли за собой наружную дверь?

- Конечно, - поспешно заверяет меня ксендз и смотрит в глаза, словно ожидая похвалы.

- Зачем же вам понадобилось запираться?

- Да, зачем? - недоуменно повторяет ксендз. - Не знаю.

- Странно, Адам Михайлович, у вас получается, - говорю я. - О чем вас ни спросишь, ничего вы не знаете.

- Меня не за что осуждать, - гонорливо отвечает ксендз.

- Что вы, упаси, как говорится бог, - говорю я. - Я осуждать не умею. У меня, Адам Михайлович, другая профессия. Я обязан узнать, почему один человек лишил другого человека жизни. Мне надо многое понять, я рассчитываю на вашу помощь. Давайте присядем.

- И что вы хотите узнать? - сердито спрашивает ксендз. - Я уже отвечал на вопросы вашего человека.

- Я хочу знать, кто из присутствовавших сегодня в костеле людей не способен на убийство. Как вы думаете?

- Не знаю, - отвечает ксендз и спохватывается: - Что-то я заладил одно. Это день такой, перепутались мысли...

Потом он молчит - думает, и я молчу - жду, и молчание наше длится долго.

- Не способен вообще? - наконец спрашивает ксендз. - В любых обстоятельствах? Если так, то только пани Ивашкевич и дочь органиста. Белов, органист, Буйницкий воевали. У Белова и Буйницкого даже ордена есть. Хотя там другое дело... А в такой, мирной, жизни - не думаю, мне кажется, они не могут. Хотя... Художник? Его я не знаю. Жолтак? Было за ним дело, человека порезал ножом, мать избивал. Бог его поймет. Я? О присутствующих, есть правило, не говорят, но, наверное, тоже способен. Да все, буквально, все! - восклицает ксендз отчаянно и удивленно. - А еще экскурсанты приходили. Предводитель у них такой, знаете, человек - врет и не краснеет.

Этический поворот темы мне в данную минуту неинтересен.