К Тарасов - Единственный свидетель - бог

- Вот вы назвали фамилию Белов, - говорю я. - Это кто?

Директор краеведческого музея, - кратко отвечает ксендз; по его мнению, он дал мне исчерпывающую характеристику.

- Он что - воинствующий атеист? - спрашиваю я.

Ксендз неопределенно качает головой.

- Он пришел в костел поспорить с вами?

- Белов не для этого приходит, - говорит ксендз. - У него иные цели. Жаль, что уже темно, но вы, верно, заметили, что в костеле много ценных предметов - старая фисгармония, серебряный алтарный крест - это не отливка, ювелирная работа, полотенца, шитый бархат...

Я согласно поддакиваю и не лгу - действительно, есть интересные вещицы, вот подсвечник в частности.

- Все это, - ксендз переходит на таинственный шепот, - он хочет сделать филиалом своего музея. Ну, как в Ленинграде Казанский собор или в Вильнюсе костел святого Станислава. Такой у него вкус. Более всего на свете он жаждет заполучить сам костел, да, да, здание...

- Понятно, - говорю я. - Чтобы развесить картины о происхождении человека, опорочить непорочное зачатие. Он часто здесь появляется?

- Как когда. Последнее время - часто. Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Он, наверное, прав со своей точки зрения. По правде говоря, мне бы очень не хотелось, чтобы после моей смерти костел попал под его опеку.

- У меня такое чувство, Адам Михайлович, - говорю я, - что Белов весьма не скоро вступит в права наследования.

- Кто знает свой век, - равнодушно отвечает ксендз.

- Да, - соглашаюсь я, - никто, и в такой вот малости одно из главных удовольствий жизни. Наверное, по этой причине вы и пригласили в костел реставратора? Давно работает художник?

- Две недели. Но о нем ничего не знаю. Знаю фамилию - Петров, вижу трудится, свое дело знает. Вот и все.

- Значит, две недели, - повторяю я.

- Да, две недели, - отвечает ксендз, и минуту мы молчим.

- А с органистом, Адам Михайлович, вы давно знакомы?

- Давно. С сорок шестого года.

- Где он работает?

- Здесь, - удивленно отвечает ксендз.

- И ему хватает на семью?

- Он одинок, - говорит ксендз. - Жена с ним развелась. Только дочь, но она студентка, в консерватории учится. Только дочь и вино, - добавляет он.

- Пьяница!

- Ну, не алкоголик, - без усердия опровергает ксендз, - под забором не лежит, но пьет, да, что весьма прискорбно, губит себя, а ведь способный музыкант. Луцевич - это фамилия органиста - приходит в костел каждодневно я его попросил. Его и Буйницкого. Мне самому неудобно глядеть за художником, а я боюсь, он что-либо изменит в росписях, цвета, композицию, знаете, сейчас новые веяния, трактовки. Мне этого не хочется. Органист, разумеется, к художнику и близко не подходит - ему это неинтересно, но играет, играет, хорошо, мы слушаем - очень приятно. И потом, он дает уроки дочери. Валя Луцевич. Вы должны были видеть ее.

- Нет, еще не видел, - говорю я. - Он верующий?

- Стоит ли этого касаться? - отвечает ксендз. - Да и что такое верующий, неверующий? Неверующий во что? В сотворение в пятницу рыб в воде и птиц в воздухе? Тогда и я неверующий.

Это интересно, думаю я, вот и ксендз неверующий.

- А потом я просто не знаю, - продолжает он. - Однажды в пасхальную ночь костел был полон народу, все преклонили колени, я дал ему знак начать хорал, он кивнул, что понял, сел за кафедру и заиграл краковяк. Конечно, его чуть в клочья не разорвали, вернее, хотели крепко побить, но не в том дело. Человек такой - семь пятниц на неделе, неорганизованный, не против покуражиться. Он больше музыкант, чем костельный органист. Понимаете?

- Все мы, - киваю я, - хотим иметь большую свободу, чем имеем.

- Да, да, - говорит ксендз. - Примерно так.

- А Буйницкий тоже не работает, то есть помимо костела?

- Работает. Сторожем на маслозаводе. Заводик у нас есть небольшой.

- Какая у него роль в костеле? - интересуюсь я.

- Сакристиан, - отвечает ксендз, - ведет хозяйство, помогает мне на службах. Вы, если судить по вашим вопросам, еще не знаете - он раньше атеист был. В Вильнюсском университете учился, филолог, в школе преподавал. Но когда дети умерли, из школы ушел. Несчастные люди Буйницкие. Имели двух девочек, и обе умерли в один день от воспаления легких. Простыла одна, заразила сестричку - за неделю сгорели, а были маленькие, только говорить научились. Мне их глубоко жаль. Благородные, добрые люди.

- Добрые? - переспрашиваю я. - А что это такое?

- Добрые, - повторяет ксендз, - это те, которые делают добро. По-моему, просто.

- Или не делают зла?

- Нет, добро.

- Так они делают добро?

- Доброта проявляется в отношениях, - говорит ксендз. - Да вы и сами это понимаете. Вот они привязались к дочери органиста. Буйницкий, пожалуй, относится к ней лучше, чем отец. Пани Анеля заботится обо мне. И потом, чтобы совершить преступление, я полагаю, надо вступить в конфликт. С кем у Стася Буйницкого могут быть конфликты? Сторожка, дом, костел - вот круг его забот и знакомств. Ударить человека насмерть? Нет, это он просто неспособен сделать.

- Если не секрет, Адам Михайлович, - спрашиваю я, - вы никогда не жалели, это не для следствия, а так, по-человечески интересно, что стали ксендзом этого костела в этом маленьком городке?

- Нет! - подчеркнуто твердо отвечает ксендз. - И какое сожаление вы подразумеваете? Что я не домогся стать епископом? Я к этому и не стремился. Я сам вышел из местечка. Эти люди мне близки, то есть были близки, старое поколение, близки и понятны, когда я был помоложе. А потом многое переменилось...

Мне интересно знать, что переменилось, но он молчит, взгляд его застывает на каком-то предмете за моей спиной, на чем-то, по-видимому, страшном, если, конечно, это не игра. Я оглядываюсь на алтарь и различаю там медленно двигающуюся фигуру. О господи, думаю я, кого же ты послал на исповедь следующим? Человек останавливается, прислушиваясь к тишине, вглядываюсь в сумрак костела. Затем вновь осторожно продвигается вперед и опять останавливается, соступив с алтарного возвышения.

Вежливое обращение к людям предписано мне служебными обязанностями, и я уже готов сказать: "Добрый вечер! Чем могу быть полезен?" - только я жду, когда человек приблизится.

В этот важный момент ксендз Вериго ерзает по скамье, и громкий предательский скрип прорезает тишину. Таинственный пришелец охает и поворачивает бежать.

- Стой! - кричу я возмущенно. - Буду стрелять! - Это чисто психологический прием, давление на нервы; я при невыясненных обстоятельствах не стреляю, не стреляю вообще, даже в воздух; это мне не нравится, стрелять каждый дурак умеет. Крикнуть: "Стреляю"! - дело совсем иное, тут проверка реакции, жизненного опыта, что ли, квалификации, сопричастности к делу. Кому раскрыться нельзя, того и выстрелы не остановят.

Человек, однако, послушно останавливается, и мы подходим к нему!