К Тарасов - Единственный свидетель - бог

- Станислав Антонович, - обращаюсь я к Буйницкому. - Вы сообщили следователю о неизвестном, который заходил в костел незадолго до прихода экскурсии. Не вспомните ли вы его приметы подробнее?

- Особенных примет я не заметил, - говорит Буйницкий. - Это так произошло. Я услыхал шаги, обернулся и увидел мужчину примерно моих лет, роста он на полголовы ниже меня, плотный такой, одет был в синий, темно-синий, костюм, кортовый, сапоги начищенные были, фуражку держал в руке, волосы седоватые, пострижены коротко, ну, еще вот что, небрит был, а костюм новый.

- Может, крестьянин, - подсказывает ксендз.

- Нет, не похож на крестьянина. Я еще нарочно мимо прошел, думая, что обратится. Я вышел во двор, поговорил с Жолтаком. Больше его не видел.

Внимательно слушая сакристиана, я наблюдаю за Серым, который вернулся из изгнания и прямехонько идет к ксендзу. Ну, будет порка, думаю я. Ксендз, однако, совершенно презрев свои обещания, берет кота на колени и начинает ласкать. О чем же это, Адам Михайлович, задумались, думаю я.

- Вот найдете вы убийцу, - включается в разговор художник, - его расстреляют?

- Если суд решит.

У всех просыпается мазохистское любопытство - как, как это происходит?

Я говорю, что процедура мне неизвестна, не интересовался - что в этом интересного?..

- Да, ничего хорошего в казнях нет, - вздыхает ксендз.

Я констатирую, что Буйницкий, понюхав вино, испить его не решается. Вроде бы ему и хочется выпить - и колется, и он себе говорит: "Нет, нет, мне нельзя". В разговоре он не участвует, даже не слушает, что говорят; как и ксендз, он погружен в свои мысли. О чем оба они думают, я понять не могу. Также мне неясно, зачем он здесь появился, приведя с собой художника. Расстроить ксендза сообщением об отъезде Петрова он успел бы и утром. Дело неспешное. Поскучать возле ксендза? Поговорить с ним?

Беседа о казни и мысли об осуществляющем ее палаче вызвали минутное затишье за столом, и я считаю, что мне пора удалиться, о чем и говорю ксендзу.

- Пойду и я, - поднимается Буйницкий, - мне на дежурство заступать.

Художник и органист, зачарованные недопитой бутылкой, от стола не отрываются. Ксендз посылает сакристиану умоляющие взгляды, однако добрый и чувствительный Буйницкий их не замечает. Он будто бы и доволен, что выпивохи остаются. Такого поворота я не ожидал, он удивляет меня явной несообразностью. Сакристиан пришел с художником, уходит со мной, отчужденно просидев за столом десять минут. Чует мое сердце, как выражается органист, что Буйницкий поступает так неспроста, он нарочно выходит со мной; мне кажется, что он хочет со мною поговорить. Поэтому и я не отзываюсь на молчаливую просьбу ксендза Вериго уйти вчетвером.

Ксендз встает нас проводить, тут органист, очнувшись, кричит: "До свидания, до свидания!" - и запевает "Гаудеамус".

- Господи! - шепчет ксендз.

- Господи! - повторяет Буйницкий.

- Уведите их, пан сакристиан, - просит ксендз.

- Они сейчас уйдут сами, - отвечает Буйницкий.

На мой взгляд, уйдут они очень не скоро. Пан Луцевич пропел печальную фразу "нас поглотит земля", за чем последовали чоканье и пожелания взаимного здоровья.

- О! - вздыхает ксендз.

- Доброй ночи, пан Вериго, - говорит Буйницкий.

- Да, да, - безнадежно соглашается ксендз.

Мы с Буйницким выходим на улицу.

- Вы думаете, ксендз прикажет им уйти? - спрашивает сакристиан. Постесняется.

- Почему же вы их не увели?

- Пьяный, что малый, - некстати отвечает Буйницкий. - Привяжутся, а мне дежурить.

Я жду, что он скажет что-либо поинтереснее, но он молчит, и я причисляю его появление у ксендза к загадкам, которые необходимо разгадать.

ПОЛНОЧЬ

Я возвращаюсь в гостиницу в хорошем настроении. Первый день следствия близится к концу, все идет как по маслу - кто убил, неизвестно, кого убили и почему, тоже неизвестно, подозреваемые лица исчисляются магическим числом семь: ксендз, директор музея, органист, художник, сакристиан и двое в сапогах - дворник Жолтак и еще Некто. Можно причислить сюда и костельную уборщицу пани Анелю. Но тогда число возрастет до восьми и утратит свою магическую привлекательность. Поскольку ксендз зафиксировал в своем диариуше, что пани Анеля покинула костел еще при жизни неизвестного, я пока что оставляю ее в стороне. Беседа с ней - дело завтрашнего дня. Кроме того, я участвовал в беседе, окончившейся согласно обычаям нашего края песнями, познакомился с большинством свидетелей, был угощен натуральной настойкой, заподозрил ксендза в графомании, органиста - в тщеславии, сакристиана тоже заподозрил, хотя и не знаю в чем. Так что, "все хорошо", как некогда пел Утесов. Я, разумеется, не пою, я не органист, я только думаю про себя, что все хорошо, по крайней мере, есть над чем подумать.

В номере я нахожу Локтева. Оказывается, он ждет меня уже полчаса и уже волнуется, жив ли я и здоров. Вид у него понурый, на лице гримаса неудовольствия, некоей даже обиды, из чего я заключаю, что от Жолтака и Белова он удовлетворения не получил. Да и получить не мог - он молодой, ему результаты нужны. Ему кажется, когда найдем убийцу, тогда и праздник настанет. А само следствие, поиск, парение в воздухе, как у орла, который следит добычу, - это ему пока непонятно. Он еще "пинчер" - кинуться на преступника и вцепиться, потом на следующего и так далее, а там - ура! чистота среди людей. А меж тем я его учил, что нельзя так заблуждаться, поскольку преступность, увы, в обозримое время неискоренима. Девять процентов населения в любом городе или селе рождаются с патологией психики. Из них рекрутируются гении, всевозможные чудаки и, к сожалению, криминальные элементы. Прав оказался профессор Ламброзо в своем споре с утопистами, а ведь сколько ушатов грязи было вылито на его имя за теорию о прирожденных преступниках. Конечно, думать, что некоторых из них в данную минуту папы и мамы катают в колясочках, не очень приятно, но можно б утешиться тем, что хоть в детские свои годы они доставляют радость...

- Чего это ты, Саша, кислый? - спрашиваю я. - Как время провел?

- Попусту, - отвечает Локтев. - Пришел к Белову. Стучу. Открывает пацан. "Папа дома?" - "Сейчас вернется. А вы кто?" Объясняю. "Можете подождать", - говорит. Сажусь, жду. Десять минут. Двадцать. Приносит "Науку и жизнь". "Вот практикум психологический, разгадайте". Разгадал. Еще полчаса к черту. "Куда же папа ушел?" - "Ой, - кричит, - забыл. На рыбалку. Извините". Ах ты, думаю, сопляк. Пошел к Жолтаку. Этот дома сидит, в окнах свет, дверь закрыта. Стучу - ни слуху ни духу. Стучу в окно - к окну подошел. "Кто вы такой?" - спрашивает. "Милиция". - "Документ ваш покажите", - куражится. Показываю. "К стеклу его приложите", - с издевкой такой, вдруг, мол, фальшивый. Приложил. Читал, читал, думаю, не откроет, повестку, скажет, пришлите. Запоры открыл, крючки откинул - впустил. "По какому, извините, делу?" - "По делу убийства в костеле". - "Я, - говорит, к убийству никакого отношения не имею. Я и узнал про это убийство днем. Соседка сказала. Жолтак, говорит, в костеле человека убили, пошли скорей. Как, говорю, в костеле? Не может быть. Господи, врешь". И пошел, и пошел, да все около. Ничего не видел, не слышал, скамейку, строгал, кто мимо ходил - не смотрел: ходят люди - значит, надо им ходить. В костел заглянул на минуту, а почему на минуту - потому что в рабочем был костюме - неприлично, значит. Знает что-то, прикидывается дураковатым. Ведь что стал говорить: "Чем Жолтак виноват? В тюрьме сидел? Так сама же милиция и посадила. А теперь Жолтак помогай". А я, Виктор Николаевич, о помощи и слова не сказал. "И рад бы содействовать, - злорадно так улыбается, - да не знаю, кто там кого убил. А что Жолтак в тюрьме сидел, так тут таких, что сидели, двадцать пять, а то и больше процентов".