К Тарасов - Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца

- А сколько вас было? - спросил я.

- Было много. Было сто тридцать шесть.

- А пришли сюда вчетвером?

- Пришли вчетвером, и двое тут погибли. Убиты! - сказал Август.

Мы замолчали, не зная, о чем далее говорить.

- Что ж, прощайте, - сказал я. - Желаю вам удачи.

XVIII

От враждебных сторон при ведении боевых действий глупо ожидать рыцарства и человеколюбия. Да и как может быть место гуманизму, если цель боя и направлена на физическое уничтожение противника. Трудно упрекать солдат за жестокость; страх смерти, напряжение духа, гибель товарищей напрочь отбивает у них рассудительность и доброту. Но пределы беспощадного отношения к противнику существуют; их обязаны устанавливать офицеры, а для последних - высокие воинские начальники, отчужденные от личных переживаний в боевых стычках. В севастопольских рукопашных боях никто не подымал раненых французов на штыки, такой поступок вызвал бы осуждение. Но почему-то внутренние враги вызывают большее озлобление, чем внешние; к ним разрешается применять самые свирепые меры и кровожадность приветствуется. Строгий приказ "Брать в плен" обуздывает лиц, склонных к безнаказанным убийствам. Наоборот, спущенное сверху разрешение "Убивать без жалости" развязывает у непосредственных исполнителей звериные склонности.

Кровавое подавление восстания было определено уже тем, что главное в этом деле лицо - самодержец, царь Александр II - сочетало в себе глупость, трусость и жестокость. Мой осведомленный приятель рассказывал, что государь император повелел считать подавление мятежа войной и распорядился записать в своем послужном списке: "Участвовал в Польской кампании 1863-1864 годов". Соответственно, карательные действия войск стали трактоваться как боевые, и кто сомневался в правоте своих поступков - сомневаться перестал.

Но и в царском окружении разные были люди: одни - совестливые и с умом, другие - глупцы бездушные, третьи - с умом, но записные убийцы. Из последнего разряда царь и призвал себе помощников. В Западный край поехал с особыми полномочиями генерал от инфантерии, генерал-губернатор граф Муравьев. Прирожденный палач дорвался до работы и в течение года исполнил то, что не успел осуществить тридцать лет назад будучи гродненским генерал-губернатором. Подвластные ему шесть губерний превращены были в бойню. Каждые два дня совершалась смертная казнь через повешение или расстрел, каждый день двое шли в арестантские роты, трое - на каторгу, тридцать человек - этапным порядком на поселение в Сибирь. Для репрессивной акции достаточно бывало ложного доноса. За короткий срок все оппозиционное режиму население края было либо физически истреблено в столкновениях, либо лишено прав и выселено. Выселению подверглось и множество лиц, не причастных к восстанию, единою виной которых оказалось католическое вероисповедание. Тысячи людей эмигрировали. Двое из них - не без моей помощи, и сознание этого мне приятно.

К месту будет вспомнить одно переживание, случившееся со мной несколькими годами позже. Тогда мне попался на глаза в книжной лавке тоненький альбомчик в синем переплете, на котором золотом оттиснуто было: "История царствования императора Александра II". Я его раскрыл. Внутри помещался буклет цветных литографий, пояснявших в художественной форме главные для нашей истории дела самодержца - "Севастопольский мир", "Покорение Кавказа", "Приобретение Амура", "Освобождение крестьян" и еще кое-какие. На самой последней картинке увиделось мне знакомое лицо, пригляделся - Август Матусевич. Я ахнул. Изображен он был поверженным на землю, над ним стоял солдат, левою рукою отнимал ружье, а правой вонзал в живот пехотную полусаблю. Сабелька была отпечатана серебряной краской. В отдалении на зеленом фоне - надо было думать, что в лесу - группа солдат стреляла в группу повстанцев дикого вида, из которых кто падал, кто убегал, кто поднимал вверх руки. Подпись внизу объясняла: "Усмирение мятежа в Западном крае".

Сходство убиваемого полусаблей с Августом настолько меня поразило, что я тут же взял извозчика и поехал к издателю, а от него, узнав адрес художника, - к художнику. Хоть я и понимал, что художник не мог рисовать с натуры, что он нарисовал мятежника вообще, что подобие лиц - случайность, но мне не терпелось удостовериться. А вдруг, думал я, вдруг Август после нашего прощания примкнул к другому отряду и в какой-либо стычке погиб именно так - от удара солдатской сабли в живот, и его смерть случайно наблюдал будущий создатель картинок, запомнил облик несчастного и сейчас изобразил?

С таким вопросом я и обратился к художнику. Он меня утешил. "Да что вы, господин любезный, - улыбнулся он. - Я в тех краях и не бывал никогда. Да и не то вовсе лицо я рисовал. Открою вам по секрету - прообразом послужил мой тесть, но, к сожалению, он себя не узнал, потому что типографы нагрешили - краски у них как-то неудачно легли".

Ну, слава богу, что случайность, радуясь, думал я. Может быть, и жив Август. Обитает где-нибудь в Риме или Париже. И мельников сын вместе с ним. Может, вспоминают иногда обо мне; только не знают они, что я им завидую.

Но в ту ночь - ночь побега - я им еще не завидовал. Я лежал не сеннике и, слушая запечного сверчка, радовался удаче доброго дела.

XIX

Утром в восьмом часу я был разбужен мрачнейшим Федотычем. "Командир вас зовет, ваше благородие, - говорил он мне. - Злится больно". - "А с чего он злится? - спрашивал я, во весь рот зевая. - Голова болит со вчерашнего или что там?" - "Да кабы голова, - говорил фельдфебель. - Сбежал, враг его побери, этот, пленник-то привязанный". - "То есть как сбежал? - спрашивал я, поднимаясь. - Куда же он мог сбежать?" - "А бес его знает куда. Только пришли утром в сарай - пусто, ни веревочки. Все сено тесаками перепороли думали, прячется. И след простыл. Словно черти его уволокли. Вы уже не сердитесь, Петр Петрович, пришлось сказать, что по вашему приказу караул снят, а то уже совсем был готов солдатика того растерзать". - "Ну, и правильно, - сказал я. - Так и было. Скрывать не собираюсь. Сбежал. Экий, однако, хват. А ничего не натворил?" - "Слава богу, обошлось, - отвечал фельдфебель. - Вот уж было бы беды".

Я оделся, умылся, и мы поехали к командиру.

Подполковник Оноприенко, заложив руки за спину, нервно ходил возле крыльца.

- Что же это вы, Петр Петрович, господин штабс-капитан, натворили? сказал он мне зло. - Как вам, опытнейшему офицеру, на ум пришло пленного без караула оставить? Сбежал мятежник, да-с, изволил бежать.

- Трудно поверить, - сказал я, изображая горе и недоумение. - Ведь спеленали веревками - шевельнуться не мог.

- Дитенка нашли! - взорвался командир. - Спеленали! Вот вам и пеленание. Позор! Всею батареею одного - одного! - пленника не смогли удержать. Как прикажете объяснить, кого наказывать?