К Тарасов - После сделанного

- Жаль! - сказал Сенькевич.

- Да, - вздохнула Мелешко. - Жаль!

Для домашнего свидания разговор был достаточным, Сенькевич решил прощаться. В прихожей он задержался на миг у настенного перекидного календаря зарубежного производства. Календарь предназначался сугубо для дам, поскольку проиллюстрирован был снимками идеальных мужчин; текущий июль олицетворялся выходящим из моря культуристом - два метра ростом, широкие плечи, вздутые мышцы, ни капли жира, перламутровый ряд зубов. "Красивый парень", - сказал Сенькевич. "Картинки!" - с пренебрежением махнула рукой хозяйка. Тут Сенькевич, вспомнив, попросил адрес ее приятеля. Без удивления и нежелания Мелешко назвала адрес Олега Михайловича.

Он жил на соседней улице и оказался дома. Сенькевич представился, удивленный коллекционер пригласил его войти. Переступив порог, Сенькевич очутился в музее. Двухкомнатная квартира была вся обшита тонированной вагонкой, и на стенах продуманно, не очень густо держались в нейлоновых петлях разные штуки старинного оружия. Сенькевич заинтересовался, и состоялась короткая экскурсия по квартире, хозяин объяснял: а вот фузии начала прошлого века, вот наполеоновские багинеты, а это нагрудный офицерский панцирь, а вот итальянская дуэльная шпага, а этот арбалет муляж, сам изготовил по чертежам; жемчужиной коллекции он назвал турецкую саблю, изогнутую полукругом, клинок которой завершался длинным шипом, Сенькевич не мог вообразить, как таким оружием возможно было рубиться. Висели на стенах и несколько кистеней и пара жутких - шириною в ладонь старых белорусских кинжалов, но чего-либо сверхобычного Сенькевич среди этого множества игрушек не заметил. Обстановка обеих комнат отличалась строгостью, правда, спальный уголок выдавал пристрастие хозяина к комфорту и неге, но духа дорогих вещей, духа опредмеченных тысяч, которым дышала квартира Екатерины Трофимовны, здесь не чувствовалось.

Необычным показалось Сенькевичу, что Олег Михайлович работал экскурсоводом на междугородных маршрутах. Он спросил, насколько это выгодно в материальном отношении.

- Когда двести рублей в месяц, - был ответ, - когда двести пятьдесят, бывает, и сто. Главное, что сам себе хозяин и есть свободное время - можно подработать.

- Каким же образом? - поинтересовался Сенькевич.

- Например, оформить экспозицию в районном музее.

- А эту коллекцию вы давно собираете?

- Да уже двадцать шесть лет, - похвастался Олег Михайлович. - Отец был любитель.

- Но, верно, трудно собирать оружие?

- Да, это не марки, - сказал коллекционер. - Хотя и марки теперь непросто - конкуренция.

- Интересно, Олег Михайлович, - спросил Сенькевич, - в какую же сумму оценивается ваша коллекция?

- Непросто ответить, - сказал коллекционер. - Ну, этак в тысяч пятнадцать. Москвич один предлагал мне восемнадцать тысяч.

- А вы не боитесь, что ее уведут?

- Коллекция зарегистрирована, - улыбнулся Олег Михайлович. - Сбыть ее сложно. И войти в дом, когда меня нет, нельзя - замки особой секретности.

- Замки - для честных людей, - сказал Сенькевич. - Вот у вашего знакомого Децкого Юрия Ивановича два замка было...

Коллекционер суеверно трижды стукнул пальцами по столу.

- Да минует нас чаша сия, - сказал он.

Перешли к делу. Тут Сенькевич ничего нового не узнал. Ответы Олега Михайловича в точности совпадали с рассказом Мелешко. Различие заключалось в том, что и Децкого, и покойного Пташука, и остальную компанию, собравшуюся на даче в злополучный день, коллекционер знал мало, личных контактов с ними почти не имел, если не считать нескольких встреч на праздники, когда сопровождал Катю. Отношения у него с ними такие, что к нему на квартиру никто из них не заходил; однажды, помнится, год назад, были Децкий с женой - смотрели коллекцию.

Все это говорилось непринужденно, даже весело, с сознанием своей невиновности, своей отдаленности от тех людей, безразличия к их радостям и бедам или же, подумал Сенькевич, с сознанием полной недоступности для следствия своих секретов. Каких секретов? Неизвестно каких, может быть, секретов выменивания, покупки, продажи старого оружия.

Наконец Сенькевич попросил рассказать последний разговор с Пташуком, и коллекционер сказал:

- В тот вечер я был у Екатерины Трофимовны. Она позвонила в восьмом часу, плохо чувствовала себя, я пошел к ней. Кате болели почки, она лежала на грелке, потом залезла в ванну. Уже было поздно, как позвонил Децкий. Он спросил Катю, я ответил, что Катя в ванне, и он повесил трубку.

- Извините, Олег Михайлович, - перебил Сенькевич, - в какое примерно время был этот звонок?

- Примерно в половине одиннадцатого. И буквально минут через пять позвонил Пташук. Услышал, что Катя не может подойти, извинился...

- Был пьян? - спросил Сенькевич.

- Язык заплетался. Так вот, он принес извинения и сказал: "Ладно, пусть моется, потом позвоню". Потом Катя ему звонила - телефон был занят...

В этот момент дважды протренькал дверной звонок. Коллекционер пошел отворять. К неожиданности Сенькевича визитером оказался Децкий, но и Децкий, заметив в глубине квартиры следователя, не смог скрыть удивления и на пороге замешкался. Единственно Олег Михайлович не высказал никаких чувств.

- Добрый день, Юрий Иванович, - говорил он. - Входите. Нет, обувь не надо снимать. А вы легки на помине.

Децкий вошел в комнату, настало молчание.

Сенькевич присмотрелся, что облик Децкого за час разлуки изменился к худшему: верхняя губа была рассечена, припухла и задралась, несильно рассечена, но кровавый посек виднелся, распухшим был и нос, не стало шелкового галстука, а рубашка стала мокрая. Очень хотелось спросить, что с Юрием Ивановичем случилось. Но Сенькевич пересилил себя и не спросил.

- Может быть, кофе? - разрушая тягостную тишину, предложил хозяин.

- Спасибо, - отказался Сенькевич. - Мне пора.

Спустившись во двор, он заметил на дворовой стоянке машину Децкого и решил узнать, как долго тот пробудет у коллекционера. Интересненькие ребята, думал Сенькевич. Оба твердят, что шапочные приятели, а Децкий после неприятнейшего утреннего разговора приезжает именно сюда - к малознакомому человеку. Зачем? Следствие продолжать? Советоваться? Делиться?

Избрав наблюдательным пунктом подъезд соседнего дома, Сенькевич стал ждать.

Децкий, столкнувшись со следователем, сильно растерялся, но смутило ему душу не любопытство Сенькевича к коллекционеру - в неизбежности такого любопытства и такой встречи он был уверен; смутило и потрясло действие судьбы, вновь сведшей его и следователя лицом к лицу на одной колее. Он мог приехать позже и мог предварительно позвонить и говорил себе, что ехать без звонка нелепо, но не позвонил в каком-то странном убеждении, что обязательно застанет Олега Михайловича дома; что-то подстегивало его торопиться, казалось, что Олег Михайлович собирается уходить и лучше не тратить время на звонки, а поспешить явиться лично, внезапно, не создавая условий для отказа, для отнесения встречи на другой час или другой день. И вот же, явился - вопреки здравому смыслу, на свою же голову, приоткрыл следствию новую карту. Черт с ним, пусть думает, что хочет, успокаивал себя Децкий. Его работа такая - думать. Все равно на один ход отстает. И настроение не располагало к долгим переживаниям. Дурное было настроение, злое, злобное; еще не остыло бешенство, в какое привел его Виктор Петрович.