К Тарасов - Тропа Каина (= Испить чашу)

Солдаты тоже узнали ведунью, и кто-то простодушно воскликнул: "Эвка!" - вложив в слово имени радость, что наконец увиделось на родине знакомое лицо, и неприязнь, что первый встречный местный человек - вещунья.

- То-то Перун лупит! - отозвался товарищ.

- Ну, жди беды! - тихо, но чтобы услышалось Эвке, сказал третий.

Стась Решка вопросительно поглядел на солдат; тотчас все трое придвинулись к нему и зашептали: "Ведьма! Ведьма!" Пан Стась, осенившись крестом, выглянул из часовни. Матулевича этот опасливый взгляд приятеля развеселил. Положив руку на рукоять сабли, он, улыбаясь, рассматривал лицо Эвки. Ему стало не по душе, что солдаты тыркают Эвку обидным словом; он грозно покосился на них - они, не поняв причины, но поняв повеление молчать, отодвинулись в глубь часовни. Стась Решка открыл рот и, как обычно в сильном волнении, глотал воздух, не в силах выгнать из гортани первое слово.

- Что? - помог ему Юрий.

- Л-л-л-лучше, - осилил наконец заиканье пан Стась, - ее прогнать! П-п-ан бог не любит!

- И она человек! - возразил Юрий. Стась Решка пусть сторожится, ему положено, в ксендзы мечтал, только не повезло - академия отвергла по заиканию. А если и прав Стась Решка, то все равно его, пана Юрия, бог защитит - много пользы он для родины сделал. Пусть другие боятся, на нем греха нет. И в задоре перед товарищем Юрий ступил из часовенки под навес:

- Эвка, скажи, будет мне беда?

Ведунья обернула к нему лицо. Что-то близко знакомое увиделось Юрию в ее лице, и странное желание стукнуло на миг в сердце - погладить мокрые волосы, ласково, жалостливо дотронуться губами до бледной щеки. Его и качнуло к Эвке, словно кто-то подтолкнул в спину дружеской рукой. Но миг, краткий миг длилось это наваждение. Серые большие глаза Эвки сузились, взгляд напрягся - Юрий ощутил давление этого взгляда и ударившую в сердце досаду за искусительный вопрос, - но Эвка уже отвечала:

- Если сам, пан, не накличешь, не будет!

- Сам?! - удивился Юрий.

- Сам! - повторила ведунья и вдруг вышагнула из-под навеса в ливень и пропала за углом часовенки.

Стась Решка спешно заловил ртом воздух, но так и не разорвал мешающий речи зажим.

- Лешая! Лешая! - поняли его солдаты. - Надо бы ее прибить!

Того же дня, вечером, как принято, отмечали встречу; собралось с десяток соседей, переживших по милости божьей безумие казацкого разгула. В былое доброе время втрое больше съезжалось; будь тогда вблизи неприятель, так мог бы решить, что все поветовое ополчение пьет у Матулевичей стременную перед выходом в грозный поход... А теперь что? - увы, редкая душа уцелела: пана Залесю белозубые казаки побили под громкий смех, Веригу его же мужики хмуро пронесли на вилах от ворот под кладбищенские березы, пан Рутевич пустился на Жмудь для укрытия и по дороге, обворованный, с голоду околел, Шепурку и Пацукевича трясина всосала, Трызна где-то в войске погиб... Да, жили, много было выпито с ними доброй горелки - а вот и тень их трудно вызвать из плотных отошедших рядов. Да и все сидевшие за столом натерпелись бедствий, даже отец, как понял Юрий из отрывистого рассказа, месяца два кормил кровью комариное облако на болотных островах, пока полутысячный загон Дениса Мурашки обрубал топорами шляхетские фамилии.

Но выпили, забылись прошлые страхи, давняя лихость ожила в согретых сердцах, началась необходимая похвальба. Стась Решка, заикание которого силою вина прекращалось, услаждал слух старшего Матулевича рассказами о храбрости Юрия, но и себя похвалить не забыл ни разу. И каждый припомнил или выдумал славный подвиг своего геройства. Пан Адам присматривал, чтобы никто не сложил обидного мнения, что Матулевичи выпить жалеют или боятся, что гости могут честь в вине утопить. Пейте, панове дорогие, как деды пили: кто откажется - тот хозяина не уважает! За таким присмотром к полуночи многие уже спали: кто прямо за столом, кто раскинувшись на тонкой майской траве перед домом; пан же Кротович, пошедший по нужде, соступил с крыльца таким шагом, что хрястнулся о камень лбом и теперь лежал в каморе имея единственный признак жизни - растущий над носом гузак. Помалу остались за столом четверо: хозяин, сосед Лукаш Мацкевич, Юрий и Стась, осилившие других тем, что многие чарки хоть и подносили ко рту, но через плечо выплескивали. Уже огни оплыли до дна подсвечников, в глазах висела густая винная поволока, и слова выползали с перерывом, половиной оставаясь на языке, когда Стась Решка, вглядываясь за окно в ночную темень, вспомнил Эвку.

- Видели мы тут сегодня одну... - тяжко сказал Стась. - Интересно, как панове считают: спят вельмы или не спят никогда?

Все от неожиданной живой мысли встрепенулись.

- Это да, вопрос! - почесывая лоб, согласился пан Лукаш. - Достоверно знаю: три года назад под Койдановым ведьму убили за притворство белым котом. А кот, панове знаю, спит. И Эвку, если раздеть, не будь я Мацкевич, обнаружится некий хвост...

- Вздор, пан Лукаш! - сказал хозяин. - Эвку в костеле крестили, у нее крест золотой.

- Э-э, крест на груди, - отвечал Мацкевич. - А хвост, пан Адам, тоже на положенном месте.

- Вздор! - повторил хозяин уже грубо. - У нее и мать была.

- Помню, - кивнул пан Лукаш. - Тоже ведьма...

Хозяин рванулся к двери и, открыв ее ударом ноги, крикнул в темноту дома: "Эй, Матея сюда!"

- Матей! - крикнул явившемуся старику пан Адам. - Помнишь, Эвкину матку видели, купалась в ключах... Красивая или ведьма? - и для оживления ума протянул слуге кубок: - Пей!

Старик махом выпил.

- Красивая! - признал он, уставившись почему-то на Юрия. - Будто панна небесная! - и, подтверждая свои слова, плавно провел ладонью как бы по явившемуся перед ним, незримому для других глаз телу.

- Кого, кого он с панной небесной равняет! - ужаснулся Стась Решка.

- Глуп он, пан, не злись! - успокоил Стася Матулевич и прогнал старика: - Ну, иди, иди!

Эта короткая суета пробудила одного из спящих. Диким взглядом обвел он комнату и забубнил с глубокой тревогой: "Где я? Где я? Где я?"

- Дрыхни, брат Миколай! - хлопнул его ладонью Лукаш. - Дома ты, на печке лежишь...

Пьяный подтянул к себе блюдо с грудой объедков и, устроив на них голову, мгновенно уснул.

Внимание беседы вновь вернулось к пану Адаму.

- Да что объяснять, - раздумывая, сказал пан Адам, - ничуть она не хуже, чем мы с вами. - Он еще помедлил, осмотрелся на сонных гостей и объявил решительно: - Может, и покрепче. Была бы шляхтянка, так пани гетманшей была была... На коленях бы к ручке ходили... Уж да, поверьте... Только ей наплевать... Не хочет...

Он обиженно замкнулся и стал бормотать что-то короткими словами сам себе. Юрий ничего не различал в невнятных звуках.

- Сколько раз хотел плетью... - вновь оживился пан Адам. - Подыму плеть, горит мне: поучу! - и нет, рука непослушна. А глаза - то небесные, то две черные дырки...