Джавад Тарджеманов - Серебряная подкова

Губернатор Мансуров распорядился немедленно снять воинские караулы у всех ворот и вывести солдат из гимназии. Воспитанникам предложили разойтись по комнатам:

занятия в этот памятный день отменялись.

Коля не заметил, как вечер сменился ночью. Неподвижно сидел он в своей комнате перед окном и пристально смотрел на старый тополь у забора. Но тополя не видел, ничего, что говорилось и делалось вокруг, не слышал, потому что голова разламывалась от боли. "Как же так? - напряженно думал он. - Из гимназии выгнали самых лучших. За что? Неужели за то, что смело защищали старого солдата?.. И не просили прощения, вышли гордо, как победители..."

Настал август. Не верилось, что уже кончилась вакация и нужно снова приниматься за учебу.

Загоревший летом, но мало подросший, двенадцатилетний Коля сидел за длинным столом рядом с рослым Алешей. Теперь они в средних классах учились вместе. Оба недавно стали казеннокоштными, то есть были приняты на казенное содержание.

Средние классы в гимназии считались главными из всего курса, и учиться в них было намного труднее. Существовало мнение, что ученик, преуспевший в этих классах, непременно будет лучшим и в старших, тогда как, напротив, часто случалось, что первые ученики низших классов оказывались в средних навсегда посредственными. Но Колю это не пугало, хотя и знал он, что многие воспитанники оставались второгодниками, даже сидели в средних классах по два-три года. Классы эти были всегда переполнены, так что учителя не могли заниматься порой со всеми одинаково. Поэтому вновь переведенные ученики подолгу сидели на крайних отдельных скамейках, и вначале их просто не замечали. К счастью, все учителя, кроме Яковкина, преподававшего историю и географию, были прежние, хорошо знавшие Колю.

Ибрагимов сразу вел в средних классах три основных предмета: высшую арифметику - алгебру, славянский язык и российскую словесность. Русская речь его была меткой, живой и безукоризненно грамотной - лишь иногда проскальзывали неточности в произношении, присущие нерусскому человеку. Остроумный, хорошо владеющий несколькими языками, он горячо любил русскую литературу и, главное, умел увлечь этой любовью своих учеников. Немаловажным было также то, что Ибрагимов, не повышая голоса, разговаривал со всеми одинаково, для него все - и дворяне, и разночинцы - были равны. Мисаилыч, как называли своего учителя воспитанники, в класс входил с необычной для других учителей простотой и приветливостью, словно старший брат или друг после долгой разлуки. Поэтому его урока ждали как праздника. Весело и шумно проходили такие занятия.

Но в это утро на уроке славянской грамматики было тихо, лишь время от времени слышался голос учителя.

Ибрагимов диктовал собственный курс для тех, кто его еще не слушал. Рыбушкин четким почерком писал на классной доске, остальные списывали в свои тетради.

Но Коля не был занят. Он передал тетрадь Алеше - тому подошел черед записывать - и смотрел в окошко.

Было хмурое утро. Накрапывал дождь, заставляя прохожих спешить по своим делам. Вскоре тучи рассеялись, прояснилось небо, и солнце вдруг заглянуло в комнату, озарив ее сиянием.

Коля вынул из кармана металлическое зеркальце, подставил его под солнечный луч, и яркий зайчик с темного, прокопченного потолка перепрыгнул на белую, с облупившейся штукатуркой стену, затем на черную классную доску.

- Что бы это значило? - спросил учитель, когда светлое пятно скользнуло по его лицу. - Кто из вас пускает зайчика?

Все переглянулись, недоуменно пожимая плечами. Тогда Коля поднялся.

- Господин учитель, это я... Лобачевский... Нечаянно.

- И тебе не совестно? Почему не пишешь?

Коля объяснил, что пишут они с братом поочередно.

- Тогда не мешай другим, - сказал учитель. - Иди в коридор и там лови зайчика.

Но едва сконфуженный Коля вышел из класса, как наткнулся на нового директора Яковкина. Тот вел не менее сконфуженного Сережу Аксакова.

- Чем вы тут заняты? - грозно спросил Яковкин.

- Я... я, Илья Федорович, вышел, - забормотал растерявшийся Коля.

- Сейчас же назад! - крикнул директор. - Все вы от уроков отвиливаете!

Коля нерешительно вернулся в класс. Вошли за ним и Яковкин с Аксаковым.

Гимназисты вскочили.

- Николай Мисаилович, - начал директор, - ни у кого столько бездельников не спрашивается выйти, как у вас.

Для этого существует перемена. Во время урока воспитанники должны заниматься... Предупреждаю, буду строго следить за тем, чтобы мои указания исполнялись неукоснительно.

Ученики затаив дыхание смотрели на учителя. Стоило тому сказать, что Лобачевский не отпущен по своей надобности, а выгнан из класса, как последует строгое наказание - новый директор в таких случаях крут был на расправу.

- Хорошо. Ваше указание приму к руководству, - сказал Ибрагимов, глядя не в глаза Яковкину, а в раскрытый на столе журнал. - Садитесь, Лобачевский.

Все облегченно вздохнули. Коля прошел на свое место.

- А его, - кивнул директор на Сережу, - запишите в классный журнал.

- Как? Почему же Аксакова снова сюда? Пятьдесят четвертым?.. По славянской грамматике и русской словесности он удостоился награды, сказал Ибрагимов. - И был переведен. За что же опять...

Но Яковкин прервал его:

- За то, что ничего не знает по другим классам. И я решил оставить его еще на год в среднем.

Разрешив ученикам сесть и продолжать занятия, директор вышел. По классу прошел удивленный шепот. Все ждали, что скажет учитель.

Но всегда снисходительный Ибрагимов приказал им замолчать.

- Продолжим прерванный урок, - объявил он строго...

Пэсле обеда, во время большого перерыва, Сережа под

бежал к братьям Лобачевским.

- Пускай хоть и в средних, зато вместе с вами, - весело сказал он и взял Колю за руку: - Пойдем-ка в сад, прогуляемся. Что-то хочу сказать.

Алеша, проводив их до лестницы, побежал к старшему брату.

- Берегись Яковкина, - предупредил Сережа на лестнице. - Теперь он будет нас преследовать...

Они спустились вниз, и, когда шли по двору, Коля задумался: это ведь по его вине директор сделал выговор учителю. Но тот не дрогнул, спас ученика. Чем же теперь отплатить ему?

- Да ты меня, видать, не слушаешь, - сказал Аксаков, - Этот Яковкин придирается ко мне хуже Камашева.

- Кого? - не понял Коля.

- Был у нас такой инспектор. Боялись его больше, чем директора. И чем я не приглянулся ему - не знаю.

Просто изводил меня: сам, бывало, проверял мои тетради.

Придирался на каждом уроке. Всех учителей заставлял меня спрашивать, а сам сидит в сторонке - слушает. Был я тогда казеннокоштным и поэтому казался ему дармоедом. При всех называл меня: "плакса", "маменькин сынок". Я даже захворал от обиды, и вскоре увезли меня домой, в Аксакове. Целый год потерял из-за этого Камашева, пока не вышел он в отставку. Снова привезли меня сюда, в нижние классы. Только уже на своем содержании своекоштным.