Андрей Марчуков - Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы

В 1930 г. была отменена частная торговля. Ведение хлебозаготовок было полностью сосредоточено в руках государства. Успешному проведению заготовительных кампаний должно было способствовать то, что нормы накладывались не на двор, а на колхоз. В 1930–1931 гг. заготовительная кампания прошла успешно. Трудности начались в следующем, 1932 г. Нормы продолжали оставаться высокими, в то же время производительность труда заметно упала. Причиной тому были объективные трудности, связанные с переустройством сельского хозяйства, организацией производственного процесса в колхозах, разрушением, как правило, крепких хозяйств раскулаченных крестьян.

Не менее горькие последствия имели отказы крестьян работать в коллективных хозяйствах, забои скота, в том числе быков (в то время основной тягловой силы), а если говорить языком спецслужб – саботаж (опять-таки, это явление было характерно отнюдь не только для Украины). В этом отношении весьма красноречивы воспоминания украинского диссидента, генерал-майора П. Григоренко. Диссидентом он стал гораздо позже, а в пору мятежной юности и в зрелые годы был правоверным коммунистом. В 1930 г. Григоренко как уполномоченный ЦК был направлен на село для организации заготовок. «Но то, что я увидел, – писал он, – превзошло все мои худшие ожидания. Огромное, более 2000 дворов, степное село на Херсонщине – Архангелка – в горячую уборочную пору было мертво. Работала одна молотарка в одну смену (8 человек). Остальная рать трудовая – мужчины, женщины, подростки – сидели, лежали, полулежали в “холодку”. Я прошелся по селу – из конца в конец – мне стало жутко. Я пытался затевать разговоры. Отвечали медленно, неохотно. И с полным безразличием. Я говорил: “Хлеб же в валках лежит, а кое-где и стоит. Этот уже осыпался и пропал, а тот, который в валках, сгинет”. “Ну, известно, сгинет, – с абсолютным равнодушием отвечали мне”» [1129].

И хлеб гнил. Естественно, все это было прекрасно известно не только Григоренко. Конечно, саботировали работу и губили урожай далеко не все крестьяне. Долг перед землей и трудовая совесть были выше личных обид и имущественных споров. Однако такие факты имели место, и, говоря о причинах голода 1932–1933 гг., о них тоже забывать не стоит.

В результате целого комплекса обстоятельств весной 1932 г. в 44 районах Украины начался голод, но уже к лету он прекратился. Однако к этому «звоночку» ни центральное, ни местное руководство не прислушалось. Первоначальный план на 1932 г. предусматривал сдачу 400 миллионов пудов хлеба. За снижение норм поставок началась борьба. Руководство КП(б)У настаивало на необходимости снижения плана, центр шел на это неохотно. Хотя нормы несколько раз снижали, они продолжали оставаться высокими. В 1932 г. удалось заготовить лишь 136 миллионов пудов, а из 23 270 колхозов план смогли выполнить только 1403 [1130]. К февралю 1933 г. был заготовлен уже 261 миллион пудов. Но делалось это в условиях введения карточной системы и падения экспорта сельскохозяйственных товаров. План «дожимали» самыми крутыми мерами – обысками спрятанного хлеба, штрафами за его несдачу (другими продуктами), репрессиями председателей колхозов и вышестоящих начальников в том случае, если они не «выдавали» норму и пытались оставить часть хлеба для облегчения положения крестьян. Например, в декабре 1932 г. по этой причине было арестовано и осуждено руководство Ореховского района Днепропетровской области [1131]. Но ситуация продолжала оставаться тяжелой: в октябре в республике вновь начался голод, свирепствовавший до конца 1933 г. и унесший тысячи людей.

Существует много различных оценок потерь населения УССР от голода 1932–1933 гг. Большая их часть является результатом не серьезного исторического подхода, а плодом идеологической борьбы, грязной политической спекуляцией на памяти умерших от голода. Потери в 10, а то и 15 миллионов человек, о чем нередко пишут и говорят на Украине [1132], конечно же являются надуманными [1133]. Вообще, подсчет потерь населения УССР (а именно так и надо ставить вопрос, а не украинского населения, как пытаются внушить «историки голодомора») вызывает определенные трудности. Они заключаются, с одной стороны, в установлении того, что будет считаться потерями (только ли прямые или с учетом последующих демографических волн), как отличить умерших от голода от умерших по другим причинам, а с другой – в наличии исходного статистического материала. Несмотря на свою высокую точность, статистика никогда не может дать идеально выверенную картину действительности. С большой долей уверенности можно сказать, что немало крестьян, которых относили к умершим, продолжали жить и трудиться в городах.

В настоящее время наиболее взвешенными и обоснованными можно считать данные, полученные украинским историком С. В. Кульчицким, уделявшим этой проблеме значительное внимание. Он полагает, что в 1932 г. потери населения УССР от голода составили примерно 150 тысяч человек, а в 1933 г. – от 3 до 3,5 миллиона. Это прямые потери. С учетом снижения рождаемости исследователь получил цифру около 5 миллионов [1134]. Но поскольку вторая цифра – величина все же условная, следует исходить из числа прямых потерь – 3–3,5 миллиона человек.

Нелишне будет отметить, что голодом были поражены не только УССР, но и Россия, ее наиболее хлебные районы – Среднее и Нижнее Поволжье, Северный Кавказ, а также юг Центрально-Черноземной области, Южный Урал, часть Сибири, ряд территорий современного Казахстана (а тогда автономии в составе РСФСР). Всего в СССР в областях, охваченных голодом, проживало около 50 миллионов человек [1135], голодало не менее 30 миллионов крестьян. То есть голодало и умирало от голода не только украинское крестьянство [1136]. Да и в УССР этому страшному испытанию подверглись представители всех народов, проживавших в ней. Но самое главное заключается в другом. Даже С. В. Кульчицкий – известный специалист в данном вопросе – своими исследованиями, желая или не желая того, наносит удар по родившейся за океаном теории «голодомора». Анализируя статистику ЗАГСов за 1933 г., он приходит к выводу, что смертность в городах имела приблизительно естественный характер, а на селе была повышенной. Иными словами , люди умирали не по национальному признаку, а по месту проживания [1137].

В 1920-х гг. социальная структура украинского общества претерпела коренные изменения, превращавшие его из общества сельского типа в общество индустриальное. Уровень урбанизации украинцев за 1920–1930-е гг. вырос до 29 %. В абсолютных цифрах число украинцев-горожан увеличилось с 2,5 миллиона (в 1926 г.) до 6,8 миллиона человек (в 1939 г.), и этот процесс продолжал развиваться. Стремительно пополнялся украинскими кадрами и рабочий класс. Например, в 1930 г. 80 % шахтеров Донбасса были выходцами из украинских сел [1138]. Но никто эти миллионы не морил «голодомором», хотя сделать это было проще: ведь в отличие от сельского жителя горожанин всецело зависит от того, что сможет купить в магазине. Наоборот, ради того, чтобы обеспечить их продуктами, хлеб и другое продовольствие выколачивались из русских, польских, молдавских, греческих, болгарских и прочих сел, где также от голода гибли люди. Кстати, о русских. По данным переписи 1926 г., в УССР проживало 2 667 166 русских (тех, кто до революции обозначался как «великороссы»). Из них на селе (согласно переписи 1920 г., за несколько лет картина не претерпела существенных изменений) – 896 432 человека, то есть 35,9 % от всего русского населения УССР [1139].