Андрей Марчуков - Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы

Но вернемся к «этноциду». Придя к заключению, что люди умирали по месту проживания, С. В. Кульчицкий делает вывод: «В границах Украины геноцид целил своим острием не в украинцев как таковых, а в сельское население» [1140]. Оставим в стороне утверждение о «геноциде». Не будем останавливаться и на вопросе о том, был ли голод сознательно спровоцирован большевистским руководством, задумавшим (а не просто использовавшим) «террор голодом» в качестве метода создания колхозного строя, или же он явился результатом форсированной, если угодно, бесчеловечной политики, преследовавшей цель максимального обеспечения нужд индустриализации любыми средствами. Даже если гипотетически предположить, что высшее партийное руководство страны сознательно доводило и довело дело до голода в южных, юго-восточных и юго-западных регионах СССР, то логичнее это было бы назвать не гено-, а «классоцидом» – местью крестьянству, оказавшему весьма упорное сопротивление коллективизации, жестокому [1141], но действенному средству принуждения к работе в колхозах. Хотя до сих пор не представлено убедительных, прямых доказательств того, что власти намеревались целенаправленно уничтожить часть населения СССР и ставили перед собой эту задачу.

Правда, «реверанс» правящей идеологии С. В. Кульчицкий все-таки был вынужден сделать, заявив, что у «геноцида» все же была «национальная подкладка». Эта «подкладка» якобы присутствовала в тексте постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 14 декабря 1932 г. «О хлебозаготовках на Украине, Северном Кавказе и в Западной области» [1142]. В этом постановлении, подписанном И. В. Сталиным и В. М. Молотовым, помимо прочего говорилось, что на Северном Кавказе (имелась в виду Кубань) и Украине были допущены ошибки в проведении украинизации, а контроль за теми, кто эту украинизацию осуществлял на практике, был пущен на самотек. Благодаря этому «националистические элементы», петлюровцы и прочие получили легальное прикрытие для антисоветской работы. Особенно плотно они облепили прессу и школу. От северокавказских властей требовали в ближайшее время перевести делопроизводство в советских и кооперативных органах, прессу, а с осени 1933 г. – и преподавание в школах на русский язык. Далее союзное руководство предлагало ЦК КП(б)У «обратить серьезное внимание на правильное проведение украинизации» и вычистить контрреволюционные элементы из партии и советских органов [1143].

Это постановление вроде бы и стало свидетельством наличия «национальной подкладки». Но, как можно убедиться, оно не содержит ничего, что могло бы служить не только прямым, но даже косвенным доказательством «этноцида» украинского народа. Максимум, что можно предположить, основываясь на нем, – это то, что власти постарались воспользоваться удобной ситуацией для внесения корректив в проведение национальной политики. Заметим, не пересмотреть курс на создание украинской нации в целом, а именно внести в него коррективы. Скорее, в этом постановлении сквозит желание найти виновного в сопротивлении коллективизации, голоде и трудностях пятилетки и сделать его ответственным за просчеты и неудачи. На роль «козлов отпущения», помимо властей на местах, вполне подходили украинские националисты всех политических расцветок, от жовто-блакитных до ярко-красных, которые уже давно стали порядком поднадоедать советскому руководству. Нелишне отметить и то, что в целом ряде случаев действительно прослеживалась прямая связь между состоянием сельского хозяйства и проводимой национальной политикой. Причем нагляднее всего это было заметно на примере территорий РСФСР, где проводилась украинизация. Именно в тех районах Кубани, где работали сотрудники Наркомпроса УССР и активисты «национального возрождения», воспитывавшие население в национально-украинском духе, антисоветская деятельность в начале 1930 г. была наиболее упорной [1144].

Что касается Северного Кавказа, то возвращение русского языка в школьное образование, прессу и прекращение украинизационных экспериментов было встречено населением с удовлетворением, как правильная и давно ожидаемая мера. Отношение населения Кубани (причем и иногороднего, и казачьего) к проводившейся украинизации в подавляющем большинстве было негативным. Например, русские школы были переполнены, а украинские стояли пустыми. Родители объясняли это тем, что в украинской школе детей «портят», готовят из них «украинских китайцев» (очевидно, из-за мудрености и искусственности украинского языка – «китайской грамоты»). «Такой украинизации не треба, нащо ломать дитыну, хай им бис, хай вучат по-русски», – говорили они и объясняли свое неприятие «ридной мовы» тем, что «украинский язык не наш» и «на нем никто нигде не говорит» [1145].

Прекращению экспериментов на Кубани и в Черноземье способствовало то, что они являлись частью РСФСР. Но на точно такое же недовольство жителей Донбасса, Криворожья, Харьковщины, бывших новороссийских губерний внимания не обращали. Эти регионы входили в состав УССР и потому считались «украинскими», хотя самих жителей никто не спрашивал об их самоидентификации и отношении к спускаемой сверху украинской идентичности.

Так что же было в СССР и на Украине в 1932–1933 гг.? А был страшный голод, унесший жизни нескольких миллионов человек. Он стал побочным эффектом от реализации плана по переводу страны на новую систему хозяйствования. Высокие требования наложились на неизбежный переходный период, а с потерями и затратами, и в том числе с человеческими жизнями, при этом не считались. Причем чем больше было развито в регионе сельское хозяйство, тем меры были круче. Поэтому и голод был в наиболее хлебных регионах. Собственно, УССР пострадала не потому, что там жили украинцы, а только потому, что она была одной из главных житниц Советского Союза. Для нас важен тот факт, что никаких доказательств «этноцида» , то есть целенаправленного уничтожения голодом крестьянства УССР как крестьянства украинского , нет. Украинцев никто специально голодом не морил. О том, что объектом столь крутых мер стало крестьянство как таковое, вне зависимости от этнической принадлежности, свидетельствуют географические масштабы «продовольственных затруднений» и количество голодающих. Подтверждением этого является и то, что смертность на селе была выше, чем в городе, по всему Советскому Союзу [1146].

Кстати, сопротивление крестьянства было ненапрасным. Своей позицией оно сумело добиться для себя многих уступок. В течение всего десятилетия государство было вынуждено повышать оплату за трудодни, разрешить ведение приусадебного хозяйства и содержание скота и сделать еще ряд послаблений, например предоставив колхозам право частичного распоряжения произведенной продукцией. Все это заметно изменило облик коллективных хозяйств. Несмотря на то что колхозный строй был многим не в радость, он все же оказался далек от коммуны, которой так боялись крестьяне. А длительная идейно-силовая политика партии и государства возымела свое действие. Крестьяне смирились с необходимостью работать в общественном хозяйстве и перестали его бойкотировать.