Андрей Марчуков - Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы

Таким образом, от отношения интеллигенции к власти, в том числе к ее национальной политике, во многом зависела позиция крестьянства, а значит, и положение советской власти на селе. Для украинской интеллигенции украинизация стала своеобразной культурной компенсацией за политическое поражение в Гражданской войне. Как справедливо указывает украинский историк Г. В. Касьянов, «официальное провозглашение политики украинизации должно было способствовать… привлечению (интеллигенции. – А. М. ) к новому строительству, к тому же под контролем пролетарского государства» [585], а также укреплению большевиками своих позиций. Партия не могла не видеть, что «неофициальная», «низовая» украинизация (иными словами, культурная деятельность украинского движения) началась задолго до провозглашения «официальной». Энтузиазм украинской интеллигенции начинал беспокоить большевиков. От лица ЦК КП(б)У Д. Лебедь докладывал в Москву, что они собирают факты «нетерпеливого отношения в деле украинизации школ и других культурных учреждений многочисленными украинскими интеллигентами, главным образом учителями» [586]. Опасение упустить влияние на массы и отдать культурно-национальное строительство в руки «чуждой» интеллигенции стало еще одной причиной, повлиявшей на переход к политике украинизации. Взяв последнюю под свой контроль, партия намеревалась выбить начавшую было складываться монополию на развитие украинской культуры «у интеллигента, агронома, учителя» [587].

По большому счету, «совесть нации» проводимую политику продолжала поддерживать и после того, как стало ясно ощущаться стремление большевиков монополизировать украинский национально-культурный процесс. Там, в ответе профсоюза работников искусств (Вукробмис) на запрос секретариата ЦК компартии Украины о настроениях интеллигенции (1926 г.) говорилось, что городская интеллигенция, «особенно композиторы, актеры, преподаватели одобряют линию проведения нацполитики». Аналогичные сведения по сельской интеллигенции предоставить оказалось затруднительно по причине отсутствия среди них сколько-нибудь значительного числа работников искусств [588]. С одной стороны, этот ответ был выдержан в духе советских рапортов о поддержке и лояльности, но с другой – проводившийся курс действительно мог удовлетворять национальные устремления интеллигенции, хотя и не всей.

Усиление контроля государства над культурным строительством с течением времени стало отмечаться интеллигенцией, и она была этим, конечно, недовольна. Период эйфории сменился более прохладным, порой даже скептическим отношением к проводимой украинизации. В сводках ГПУ отмечалось, что националистически настроенная профессура (как и учительство) «более всего критично относится к… национальной политике» и сомневается в ее серьезности и искренности. Иногда на критическое отношение влияли медленные темпы украинизации, иногда – ее внутреннее содержание [589]. В качестве примера можно привести письмо одного харьковского партийца, работавшего во Всеукраинском кооперативном союзе (Вукоспилке), Л. Кагановичу. Автор письма рассказывает о настроениях своего начальника, «бывшего петлюровца», до 1923 г. проживавшего за границей, а затем вернувшегося в УССР и пополнившего ряды советских служащих. Начальник вращался в среде украинской интеллигенции, из чего автор письма делал вывод, что идеология, которую тот разделял, «в некоторой степени является показательной для его среды». А сводилась она к следующему. Начальник считал, что Украина испытывает «экономическое ущемление» со стороны Москвы. Украинизация оценивалась им как «неэнергичная» и фальшивая, которая ничем не отличается от английской колониальной политики в Индии, где англичане учатся говорить по-туземному, «чтобы лучше эксплуатировать» [590].

Были и такие (например, С. Ефремов), которые прямо считали, что официальная украинизация – одно, «а истинное развитие нашего национального существования – другое» [591]. Для проведения «настоящей» украинизации, считали эти люди, не было благоприятных условий. Очевидно, имелось в виду, что Украина находилась в составе СССР и что «большой процент руководящего состава в советском аппарате – не украинцы». Убежденность, что украинизацию и строительство украинской культуры вообще должны вести только украинцы (причем, очевидно, «профессиональные»), была довольно распространенной в среде «национально мыслящих» граждан УССР [592]. Это убеждение являлось одним из основных аргументов того, что проводимая украинизация не отвечает интересам украинского народа, от имени которого интеллигенция привыкла действовать.

Циркулярное письмо ГПУ УССР «Об украинском сепаратизме» (1926 г.) указывало, что, по мнению украинских националистов, «единственным результатом теперешней украинизации явится то, что “кацапы” и “жиды”, находящиеся на государственной службе, обдирая в интересах Москвы украинского крестьянина, будут говорить с ним на ломаном украинском языке. А настоящая украинизация должна сводиться к тому, чтобы весь государственный аппарат перешел в руки “щирых украинцев”» [593], то есть активистов национального движения, которые в большинстве своем еще так недавно были сторонниками Центральной рады, Директории, участвовали в подполье и бандитизме и лишь затем сменили профиль деятельности на работу в области просвещения и культуры. Весьма образно выразил отношение национально мыслящих кругов украинского общества к политике большевиков секретарь отдела Нарпросвета и одновременно лидер коростеньской группы «сознательных» интеллигентов Т. Макода: «Я – националист. Мы – украинские интеллигенты, которых очень много, – и партия – два целиком противоположных лагеря, которые стремятся обмануть друг друга» [594].

Борьба за внутреннее содержание украинизации, то есть борьба за строительство украинской культуры и нации, между большевиками и национальным движением заняла все 1920-е гг., заметно активизировавшись во второй половине десятилетия. Она вовсе не обязательно приобретала вид подпольной деятельности заговорщицких групп, хотя таковые тоже имели место. Но велась она в основном скрыто, под советскими лозунгами, прикрывшись коммунистической и интернациональной фразеологией. Пропетлюровски настроенных людей, то есть ориентирующихся на украинскую эмиграцию и ожидающих реставрации УНР, становилось все меньше и меньше. Конечно, были и те, кто продолжал надеяться на «войну-избавительницу», которая бы принесла «большевикам поражение, а Украине – независимость», и считал, что «лучше быть под Польшей, чем под жидами» [595]. Но таковых было немного. Менялась жизнь, менялись и настроения: ко второй половине 1920-х гг. даже учительство в массе своей стало относиться к советской власти лояльно. Как показали события 1926 г., несмотря на то что «убийство Петлюры вызвало безусловный рост активности враждебных групп как в среде украинской эмиграции, так и внутри УССР, ни к каким серьезным последствиям эта активность не привела. Ожидаемого взрыва протеста на селе не произошло [596]. Интеллигенция в большинстве случаев ограничилась вечерами памяти «борца за независимость Украины» [597]. Даже те, кто имел собственное видение ее будущего, предпочитал связывать свою работу с существующей советской государственностью.