Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

В предисловии к печатному изданию пьесы Альфонс Паке опровергал очевидные переклички с современностью и, не переводя дыхания, подтверждал их: «“Бурный поток”… это не история революции. И не жизнеописание Ленина. Не изображение Советской России». Пьеса в самом деле метила выше: «Тот, кто вслушается в речи персонажа-матроса Гранки Умнича, сможет обнаружить в нем главную черту, напоминающую Ленина. Но это только главная черта, роднящая Ленина с самыми передовыми рабочими, солдатами, матросами его окружения: в ней сочетается нечто захватывающее, низвергающее, близкое к земле — природное. Гранка — не сам Ленин. Ленин никогда не “уходил в леса”… Ленин никогда не продавал Петербурга, он только… ввел “новую экономическую политику” концессий. Ленин никогда ни на мгновение не терял связи с массами, по крайней мере в смысле трагического отчуждения. На Ленина никогда… не могла повлиять никакая любовная интрижка. Ленин был велик и как социальный философ, и как тактик, он совмещал в себе академическую ученость и крестьянскую смекалку. Он не был рубахой-парнем, он всегда рассудителен, трезвомыслящ, силен как организатор… и если у него [Гранки] тем не менее есть какие-то черты позднего, больного, безмолвного Ленина, то он наделен ими не для того, чтобы умалить Ленина, но чтобы оправдать ту любовь и тот страх, которые еще и сегодня внушает массам тень Ленина» {1015} .

Написанная под впечатлением от смерти Ленина пьеса «Бурный поток» говорила уже о претворенном в легенду образе, который в облике «Умнича» (сплав «Ильича» и «умного») возвратился, «раскуклился» в образ самого народа. Пьеса была частью его обожествления. «Назовите это, если хотите, романтизмом, это право автора. Таких далеко выходящих за рамки частной сферы персонажей я сочиняю в форме антитез, которыми мы все сегодня так или иначе захвачены и обуреваемы» {1016} .

Трагическим эпилогом истории Альфонса Паке и как свидетеля эпохи, и как художника явилось вторичное претворение его российского опыта в незаконченном романе «От ноября до ноября». Щедрое пожертвование на поездку, собранное его друзьями к 50-летию (январь 1931 г.), он употребил не на новое большое путешествие, которое могло бы еще раз привести его «на Восток», а на работу над этим романом, который должен был наконец обеспечить ему место в литературе, а также финансовый успех {1017} .

Название вызывало в памяти период 1917–1918 гг. — пережитое тогда наложило отпечаток на всю его жизнь. В основу романа положены его дневники и записные книжки стокгольмского и московского периодов. И снова появились ведущие персонажи тех лет в немного условной форме: его alter ego носил имя «Йоргум», Радек стал «Собошем», Парвус — «Вальфишем» («Китом»), Рицлер — «Вицнау», Штадтлер — «Клютерманом», Прайс — «Бидденденом» и т. д. Но хотя роман и замышлялся как повествование с реально существовавшими прототипами, он, как ни странно, не удался. Правда, книга уже не могла выйти в свет в 1933 г., когда Паке отказался подтвердить принудительное изъявление лояльности и вместе с Генрихом Манном, Альфредом Дёблином и другими деятелями культуры вышел из Прусской академии искусств. Но более глубокая причина неудачи, видимо, лежала в ослаблении его симпатий к «новой России», подвергшихся чрезмерным испытаниям, для которых он уже не находил адекватной формы выражения.

Едва ли можно точно установить, когда и в связи с чем у него исчезли эти симпатии. Но все же вероятно, что первая трещина возникла уже после победы сталинской фракции в 1927–1928 гг., сопровождавшейся самоубийством Иоффе, изгнанием Троцкого и ссылкой Радека и других деятелей в Сибирь. Когда началась принудительная коллективизация, с 1929–1930 гг. в Германию толпами повалили немецкие колонисты, давно осевшие в России, и многие эмигранты 1920-х гг. Важной причиной послужило подавление всякого, в том числе и протестантского, вероисповедания, что породило волну новой литературы о подлинно пережитом, от которой уже нельзя было просто отмахнуться.

Во всяком случае, в романе «От ноября до ноября» Паке предпринял глубинную переоценку собственных впечатлений. На место героини романа выдвинулась теперь некая Тамара Эльстон (она же Дора Коган), к которой Йоргум воспылал платонической любовью в Стокгольме. Вот она-то и была тем андрогинным «муже-женским типом», который в русской революции и притягивал, и пугал. Эта Тамара, она же Дора, также сражалась (подобно Руне Левенклау) «как мужчина», носила короткую стрижку и одевалась то в красное платье, то в мужские брюки. За несколько лет до войны Йоргум встретил ее во время одной из своих поездок по России в некоем сомнительном сибирском заведении и полюбил (повторение сублимированно-эротически окрашенной ситуации из его рассказа «Голос Лусики» (1925)) {1018} . Теперь же Тамара (Дора) сделалась проституткой, но только ради спасения жизни своего спутника, томящегося в заключении эсера Брашьяна: непременный элемент у Достоевского — проститутка как святая. Тамара стала теперь оппозиционной левой эсеркой, которая при поддержке «Кита» (Парвуса) возвратилась в Москву и совершила покушение на Ленина, ибо тот предал революцию и сдал Россию немцам. Она добилась только того, что ее (подобно реальной террористке Фанни Каплан, совершившей покушение) предали мучительной смерти в кремлевских застенках. Когда Йоргум, добившись с помощью Собоша (Радека) приема у Ленина, встретился с вождем, у него блеснула мысль отомстить за Тамару, задушив раненого Ленина. Он не делает этого, но Ленин показывает себя мстительным фанатиком и циником, который из-за казни своего брата Александра мечтал увидеть всех своих врагов болтающимися на виселице. Вот так, вполне банально.

В заключительной сцене Собош (Радек) предлагает Йоргуму отправиться в Берлин, чтобы передать предложение заключить братство по оружию — как в ноябре 1918 г.: «Мы предлагаем вам разместить на русской земле ваши свежие дивизии. Военно-морской порт и верфи в Кронштадте открыты для вашего флота. Вы можете вести переговоры о мире, приставив винтовки к ноге. Вместе с вами мы будем нести стражу на Рейне [176], а вы с нами на Украине, в Польше, на Черном море, в балтийских провинциях». Иоргума терзают сомнения: «Из глубины катастрофы двух народов теперь встает, как суровая действительность, вопрос, который некогда волновал его душу, неуловимое, пылающее порождение фантазии из дней его молодости, проведенных в многолюдных новых городах Маньчжурии. Тогда обе империи находились на вершине могущества. Дружба, объединение обоих народов представлялись величайшей возможностью на этой планете, чем-то неслыханным, подобным опьянению от творческой любви. И сегодня еще, в этот миг полного изнеможения… эта возможность предстает как путь к величию».