Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

Надо признать, что наряду с восстанавливаемым — ценой огромного труда — железнодорожным сообщением в 1920-е гг. появились новообразованные или возобновившие свою деятельность морские и воздушные пути сообщения, монополию на которые имели прежде всего такие германо-российские фирмы, как «Дерутранс» и «Дерулюфт», причем поначалу большую часть пароходов, подвижного состава и самолетов поставляли немецкие партнеры, «Гапаг-Ллойд» и основанная в 1926 г. «Люфтганза». Но эта восстановленная транспортная связь была не только всесторонне регламентирована, но и определенно означала теперь «переход из одного полушария в другое: начиная с этого момента каждая поездка в Советский Союз… содержит обязательную “железнодорожную главу”, посвященную маленькому, ничем не выделяющемуся транзитному пункту Негорелое на линии Берлин — Варшава — Москва» {1024} .

Тем не менее в Берлине 1920-х гг. Россия была представлена в таком масштабе, который по густоте еще раз затмил все, что было раньше, и все более позднее {1025} . Этот феномен, однако, лишь частично был следствием естественной культурной близости прежних лет. Привлекательность и насыщенность этого обмена имела теперь прямую связь с новой культурной дистанцией или чуждостью. А для значительной части участников и затронутых это была жизнь в чрезвычайных обстоятельствах.

Это касалось не только сотен тысяч эмигрантов, образовывавших в течение десятилетия ядро «русского Берлина» вместе с немецко-российскими и немецко-балтийскими переселенцами на родину и беженцами, которые в основном еще выдавали себя за «русских» и как «русские» воспринимались. Это относилось также к кочующим, как маятник, между Москвой и Берлином, Россией и Западом, мечущимся между «красными и белыми» художникам и писателям, чьи пространства для деятельности — материальные, интеллектуальные и духовные — постоянно сужались. И это, вероятно, могло считаться другим путем для многих командированных специалистов по экономике и инженеров, военных и торговых представителей, издательских работников или ученых, живших в конфликте между заданием и убеждением. И, разумеется, это относилось к засланным и внедренным кадрам Коминтерна, ГПУ или Красной армии, получавшим в Берлине новые имена и инструкции на пути к полям сражений воображаемой мировой революции.

Но такими же напряженными могли быть контакты и для их бывших коллег, товарищей и партнеров. Конечно, в период с 1923 по 1932 г. несколько тысяч человек в год отправлялись в Советскую Россию в качестве журналистов, политиков или общественных деятелей, поодиночке или в составе делегаций. Но и индивидуальные поездки были теперь более или менее «организованными», и всякая согласованная встреча, индивидуальная или групповая, становилась «официальным визитом», «митингом» или переговорами и лишь в исключительных случаях просто дружеской или семейной встречей или туристическим визитом. Офицеры рейхсвера и немецкие инженеры военной промышленности, как и кадры КПГ и Коминтерна, ездили под вымышленными именами и передвигались официально или неофициально в экстерриториальных зонах, в которых они, подобно «опричникам» Ивана Грозного, тщательно избегали соприкосновения с «земщиной» (простым народом).

Естественно, подобная драматизация всех отношений и связей могла иметь свои волнующие и продуктивные стороны — как в области искусства, так и в сфере науки. Жизнь в чрезвычайных обстоятельствах или в эмиграции может быть одновременно изнуряющей и творческой; в те годы всего этого было более чем достаточно. Но все это также способствовало повышенной идеологизации и политизации и личного опыта, и личных отношений.

Во всяком случае, именно Берлин в течение короткого насыщенного десятилетия находился на пересечении двух эпох и двух расходящихся миров. И благодаря этому он стал также местом, где, как в призме, сходились многозначные очарования и фобии, энтузиазм и разочарование, которые вызывала новая, революционно преображенная Россия в побежденной Германии. В плотности городского пространства обнаруживается тот же феномен, какой мы встречаем во временном сгущении, в «хронотопе» этого долгого десятилетия с 1917 по 1930 г.: сильнейшее увлечение немцев «новой Россией», в котором — в расходящемся в разные стороны мире — было что-то нереальное, виртуальное.

Описывая Германию, надо еще раз подробнее вглядеться в общую социально-психологическую ситуацию европейского межвоенного периода. Готфрид Бенн и У. X. Оден говорили тогда об «икарическом существовании» современного человека, возносящегося все выше, но твердо знающего, что рано или поздно он рухнет тем ниже {1026} . Непродолжительная жизнь Веймарской республики производила впечатление единственного воплощения этой современной формы существования.

Дважды ее граждане после периода обманчивой консолидации срывались в пучину инфляции, выбивавшей у них почву из-под ног, что, правда по-иному, уже случалось после катастрофы 1918 г. Это основное ощущение «обмана», о котором в яркой форме вспоминает и которое анализирует Себастиан Хафнер {1027} , было, возможно, «центральным чувством и главной метафорой» межвоенного периода {1028} . Об этом говорит Вольфганг Шивельбуш в своей работе «Культура поражения». Он считает негероические и унизительные обстоятельства военной катастрофы 1918 г. главной причиной того, что так много немцев (больше, чем в исторически сравнимых ситуациях: на американском Юге в 1865 г. и во Франции в 1871 г.) жили, приспосабливаясь, в «воображаемом — на языке медиков: невротически-галлюцинаторном — суррогатном мире» {1029} .

В самом деле, германское поражение 1918 г., которое скорее напоминало «военную стачку», чем капитуляцию разгромленной армии, не имело аналогий. Ибо еще «никогда до этого ни одна страна не складывала оружие, если ее войска так глубоко вклинились во вражескую территорию» {1030} . Вот и Нилл Фергюсон в конце своей истории Первой мировой войны сухо констатирует: «Все еще отсутствует общее объяснение массовых капитуляций германской армии в конце 1918 г.» {1031} Во всяком случае, командование западных союзников совершенно не ожидало этого. А французский главнокомандующий маршал Фош и впоследствии был еще убежден, что германская армия «в ноябре 1918 г. могла бы закрепиться за Рейном и держаться там» {1032} . Уинстон Черчилль даже думал, что Германский рейх «избежал бы последнего испытания», если бы «с оружием в руках встал на пороге своей страны, будучи готовым заключить мир в качестве побежденной стороны, уступить территории, согласиться на возмещение ущерба; готовым также, если бы все переговоры были отвергнуты, защищать себя до конца» {1033} . Это совпадает с мнением Артура Розенберга, бывшего коммунистического историка Веймарской республики, который считал не подлежащим сомнению, что смещение Людендорфа и установление демократического правления большинства рейхстага, добровольный отказ от Брест-Литовского договора и отвод войск с востока, а также, наконец, «прочный политический блок Германия — Россия — Австрия» дали бы возможность «добиться от Антанты дешевого мира» {1034} .