Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение

Согласно другому рассказу из текста Шинкарева, один героический Митек изобрел быстрый и недорогой способ приготовления большого количества пищи на месяц вперед, для экономии времени и денег: «Этот Митек покупал 3 кг зельца (копеек 30 за кг), 4 буханки хлеба, две пачки маргарина для сытности, тщательно перемешивал эти продукты в тазу, варил и закатывал в десятилитровую бутыль. Таким образом, питание на месяц обходилось ему примерно в 3 рубля плюс большая экономия времени» {421} .

Персонаж этого повествования активно пользуется принципом вненаходимости, благодаря чему он может сосредоточить внимание на общении с друзьями, занятии живописью, написании литературных текстов, подобных шинкаревскому, и прочих артистических увлечениях. При этом он крайне дружелюбен, что является другой стороной неприхотливости. Этого литературного персонажа иногда сравнивают с архетипическим героем русских сказок Иванушкой-дурачком — простодушным деревенским парнем с золотым сердцем, которому в конце концов всегда удается завоевать девичье сердце. Но сравнение это работает лишь наполовину, а в некотором смысле Митек даже является прямой противоположностью Иванушки. Для иллюстрации этого отличия процитируем полностью более длинную историю, тоже вошедшую в мифологию Митьков:

…плывет океанский лайнер. Вдруг капитан с капитанского мостика кричит в матюгальник:

— Женщина за бортом! Кто спасет женщину?

Молчание. На палубу выходит американец. Белые шорты, белая майка с надписью «Майами бич». Одним взмахом пластично расстегивает зиппер, срывает шорты и майку, остается в плавках стального цвета. Корабль, затаив дыхание, смотрит. Американец, поигрывая бронзовым телом, подходит к борту, грациозно, не касаясь перил, перелетает их и входит в воду без брызг, без шума, без всплеска! Международным брассом мощно рассекает волны, плывет спасать женщину, но… не доплыв десяти метров… тонет! Капитан в матюгальник:

— Женщина за бортом! Кто спасет женщину!

Молчание. На палубу выходит француз. Голубые шорты, голубая майка с надписью «Лямур-тужур».

— Я спасу женщину!

Одним взмахом пластично расстегивает зиппер, срывает шорты и майку, остается в плавках с попугайчиками. Корабль, затаив дыхание, смотрит. Француз подходит к борту, как птица перелетает перила, входит в воду прыжком три с половиной оборота без единого всплеска! Международным баттерфляем плывет спасать женщину, но… не доплыв пяти метров, тонет. Капитан в матюгальник срывающимся голосом:

— Женщина за бортом! Кто спасет женщину!

Молчание. Вдруг дверь каптерки открывается, на палубу, харкая и сморкаясь, вылезает русский. В рваном промасленном ватничке, штаны на коленях пузырем.

— Где тут? Какая баба?

Расстегивает единственную пуговицу на ширинке, штаны падают на палубу. Снимает ватник и тельняшку, кепочку аккуратно положил сверху, остается в одних семейных трусах до колен. Поеживаясь, хватается за перила, переваливается за борт, смотрит на воду и с хаканьем, с шумом, с брызгами солдатиком прыгает в воду и… сразу тонет {422} .

Русским героем является Митек. В рассказе отсутствует ожидаемая кульминация, которая была бы возможна, если бы герой спас тонущую женщину или хотя бы героически утонул в метре от нее. Митек не дает этой кульминации случиться, поскольку тонет, даже не начав плыть. Если сказочный Иванушка-дурачок в конце концов побеждает заморского принца или сверхъестественное существо, то в митьковском рассказе не побеждает никто. Неожиданность этой концовки является одним из важных элементов митьковской эстетики. Главной идеей здесь является не то, что выдуманный герой не тянет на «крутого парня», а то, что он даже не догадывается, что кто-то хочет быть крутым. Митек никого не побеждает потому, что стремление к победе ему просто незнакомо — он не понимает, что такое состязание. Но по этой же причине он не может и проиграть. Он существует в отношении вненаходимости ко всему дискурсивному пространству, в котором и выигрыш, и проигрыш возможны как таковые. Находясь внутри формальных параметров этого пространства, он живет за пределами его констатирующих смыслов.

Подобные истории постоянно пересказывались членами группы и их друзьями, зачастую в присутствии людей, слышавших их не в первый раз. Сам ритуал пересказа был не менее важен в создании митьковского мифа, чем другие ритуализованные действия — ритуалы общения, совместного распития спиртного, произнесения тостов, а также ритуалы приветствий, с обниманиями и похлопываниями, поцелуями и драматичным жестикулированием. Ритуализован был и стиль одежды Митьков, главными чертами которого было использование неизменных тельняшек и недорогой, неяркой, мешковатой одежды большого размера, подчеркивающей полное отсутствие идеи «модного» внешнего вида. Речь Митьков тоже была ритуализована: эмоциональный драматизм сочетался в ней с гротескным добродушием, иногда доходящим почти до истерики {423} . Ее важной чертой было большое число междометий, возгласов и уменьшительно-ласкательных форм, многие из которых члены группы придумали сами. Друг к другу, к своим друзьям, а часто и к незнакомым Митьки обращались, используя уменьшительные формы «братишка» и «сестренка», в которых подчеркивались не просто добрые, но квазиродственные отношения между говорящими. Родственность отношений подчеркивалась и в названии группы, образованном от имени Митек — уменьшительно-ласкательного варианта Дмитрия. Митьком в детстве родители называли Дмитрия Шагина, одного из основателей группы и, согласно Шинкареву, автора ее специфического образа. То есть Митьки являются как бы «братьями» Дмитрия [267].

Ритуализованные формы речи и практики общения этой группы и ее окружения способствовали созданию особой публики своих — публики, в которой граница между знакомыми, друзьями и родственниками была относительно размытой. Вспомним, что члены археологического кружка, о котором говорилось в главе 4, подчеркивали, что они являлись друг для друга «родными, близкими людьми», между которыми существовала особая родственная связь, имевшая, по их словам, «совершенно другой уровень», чем «кровное родство» {424} . Публика своих вокруг Митьков была неоднородна. Например, настоящим Митьком было легче быть мужчине; женщины чаще занимали позицию сестренок (жен, любовниц, подруг, знакомых), но не Митьков. Причин тому множество. Мужчине в советском контексте было легче иметь свободное время, посвященное личным интересам или общению, поскольку к нему в принципе предъявлялось меньше социальных требований по поддержанию домашнего быта, чем к женщине, особенно замужней. Это давало мужчинам больше свободы для экспериментирования с практиками вненаходимости. Однако это разделение совсем не обязательно подразумевало воспроизводство стандартно-патриархальных «тендерных» субъектностей или ролей: мужчины-Митьки вполне осознанно не отвечали традиционному, нормативному советскому образу мужественности, вместо него практикуя его гротескное отсутствие. В этом тоже проявлялось состояние вненаходимости по отношению к авторитетному символическому режиму.