Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение

Третий вид политической иронии Слотердайк называет юмором, который перестал бороться {501} . Этот вид политической иронии избегает и насмешек киника, разоблачающих господствующую ложь, и ироничного притворства циника. Его объектом являются ценности и нормы, которые могут вызывать у нас возмущение и осознание своего бессилия, но которые, тем не менее, являются для нас важными, имеющими смысл, порой даже дорогими, потому что мы идентифицируем себя с ними, в чем-то поддерживаем их, считаем их исторически неизбежными, воспринимаем борьбу с ними как наивную глупость и так далее. Иными словами, «юмор, который перестал бороться» является разновидностью того, что мы называем иронией вненаходимости.

Именно к этому виду иронии относились, по нашему мнению, советские анекдоты. Мы не согласны с их распространенной интерпретацией как второго вида иронии по Слотердайку — как иронии цинизма и притворства. Напомним, что речь идет не об изолированных шутках, а о повсеместном социальном ритуале их рассказывания. Как и в других примерах иронии вненаходимости, рассмотренных выше, было бы ошибкой сводить роль анекдотов к процедуре вскрытия системной лжи или к временному выражению «истинных» мыслей циником, который обычно прячет эти мысли под маской притворства [326]. Анекдоты рассказывались всеми — и теми, кто был за систему, и теми, кто был против нее, и тем большинством, чье отношение с системой не свести ни к тому, ни к другому. Анекдоты стояли вне бинарного деления граждан на тех, кто за, и тех кто против, вне разделения общественного порядка на «систему» и «простых людей» и вне деления смыслового пространства на публичные высказывания и скрытые мысли. Показательно, что в принципе объектом анекдотов мог быть не только партийный босс, советский разведчик или наивный герой, но и диссидент — то есть позиция анекдота не совпадала с позицией воображаемого «диссидента» [327]. Например:

Диссидент выходит из дома. На улице идет дождь. Посмотрев в небо, он восклицает с негодованием: «Что хотят, то и делают!» На следующий день диссидент выходит из дома, а на улице светит солнце. Он снова смотрит в небо и с негодованием восклицает: «Вот на это у них денег хватает!»

Толпа людей молча стоит по подбородок в луже дерьма. Вдруг в нее падает диссидент и начинает размахивать руками и возмущаться: «Как вы можете это терпеть? Как можно жить в таких условиях?» На что толпа тихо отвечает: «Перестань волны делать».

В первом анекдоте диссидент показан психически ненормальным человеком, который, в отличие от «нормальных» людей, не только воспринимает все факты окружающей действительности как часть авторитетного дискурса партии, но и интерпретирует их буквально. Это, безусловно, не реальный диссидент, а воображаемый, но именно так его представляло себе большинство советских граждан. Отношение этого субъекта к действительности напоминает то, как Жак Лакан описывает «психотического субъекта», для которого «все является знаком… Если он повстречает проезжающую по улице красную машину, он не воспримет ее как случайный объект — она не случайно проехала мимо именно в этот момент, скажет он» {502} . [328]Во втором анекдоте моральная позиция воображаемого диссидента интерпретируется «нормальными» людьми не как сопротивление государственной лжи, а как пренебрежительное отношение к ним самим — к своим. Кроме того, в этом анекдоте юмор направлен не только на воображаемого диссидента, но и на самих рассказчиков, то есть на всех нас — всех тех, кто стоит по уши в дерьме, прекрасно это сознавая.

Веселье и наслаждение от коллективного рассказывания анекдотов было сродни удовольствию от рассказывания того, что Фрейд называл «тенденциозными остротами» — остротами, которые из-за их табуированности нельзя произносить во многих публичных контекстах (к ним относятся остроты на некоторые политические, расовые, сексуальные и другие темы). Такие остроты, подчеркивал Фрейд, не только вызывают удовольствие от остроумия говорящего, но и создают «новое удовольствие» путем упразднения психологических вытеснений, что дает возможность социальной системе, породившей эти вытеснения, воспроизводиться {503} . Однако эта психологическая интерпретация соответствует советским анекдотам лишь отчасти. Исследуя механизм табуированного юмора на уровне индивидуальной психики, Фрейд сводит его к компенсации психологического вытеснения. Но для анализа позднесоветского ритуала рассказывания анекдотов — ритуала не только социального, но и пронизывающего всю социальную структуру советской системы — такой индивидуально-психологический подход слишком узок. Он неизбежно ведет к воспроизводству проблематичной бинарной модели советского субъекта, рассмотренной в главе 1, согласно которой этот субъект якобы имеет только два выбора своего поведения — либо искренне поддерживать советскую систему, либо притворяться, что поддерживает ее, «подавляя» свои истинные мысли и желания [329]. Хотя ритуал рассказывания анекдотов, безусловно, порождал «дополнительное удовольствие», оно не ограничивалось упразднением вытеснений на уровне индивидуальной психики, а работало шире — как механизм регулирования динамично развивающейся системы социальных отношений и смыслов. Как и другие виды иронии вненаходимости, анекдоты помогали человеку вести относительно содержательную, творческую и нравственную жизнь, которая не вписывалась ни в поддержку системы, ни в сопротивление ей, а включала большое количество новых смыслов, ценностей и способов существования, которые система не могла ни предвидеть, ни проанализировать. Советская система благодаря анекдотам не просто воспроизводилась, но и претерпевала непредсказуемые внутренние изменения, постепенно сдвигаясь и мутируя в непонятном направлении (и до поры до времени этот процесс оставался невиден).

Анекдоты были не про них, «советский режим», а про всю советскую реальность вообще, включая всех нас. Субъект, рассказывающий анекдоты, и субъекты, смеющиеся над ними (то есть практически все советские люди), находились по отношению к системе не в позиции внешних критиков, а в позиции вненаходимости. Анекдот был микромоделью реального способа взаимоотношений между «нормальными» субъектами и системой. В нем иронично иллюстрировалось личное и коллективное участие каждого смеющегося человека в формальном воспроизводстве советской системы, с одновременным смещением ее смыслов. То есть главной задачей анекдотов был взгляд «на себя самого», точнее, «на нас самих» — причем взгляд мимолетный, несфокусированный, облаченный в ритуализованную, неспонтанную форму анекдота, что позволяло субъекту не говорить непосредственно о себе и не акцентировать внимание на своем собственном поведении и отношениях с реальностью. Это давало возможность после ритуала рассказывания анекдотов продолжить действовать так же, как и раньше.