Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение

Трубами, подающими тепло в сотни квартир, котельные были физически встроены в самое нутро системы, являясь ее неотъемлемой структурной частью, позволявшей системе воспроизводиться. Но при этом они создавали массу времени и пространства для размышления, которые частично выпадали из-под контроля системы. Иными словами, такие кочегары-техники находились одновременно внутри и снаружи системы, проводя время в зонах вненаходимости par excellence.

Число советских граждан, пожертвовавших своей профессиональной карьерой ради подобных должностей и занятий, было, конечно, ничтожно мало. Однако примеры котелен важны не потому, что они представляют некую «норму» поведения, а потому, что они ярко иллюстрируют отношения вненаходимости, которые в менее ярких формах распространились в этот период по всей системе, став ее внутренним системным принципом существования и воспроизводства. Котельные следует рассматривать не как исключение из общего правила, а как наиболее яркое проявление этого правила.

В начале 1980-х годов повсюду распространились менее «экзотические», но не менее важные примеры отношений вненаходимости. Некоторые из них мы уже видели. Рассмотрим другие. Как мы помним, большинство служащих советских предприятий и организаций — заводов, институтов, библиотек, комсомольских комитетов и так далее — регулярно участвовало в различных официальных мероприятиях, считавшихся добровольными и неоплачиваемыми, — демонстрациях, субботниках [142], дежурстве в ДНД [143], работе «на картошке» в колхозах [144]и прочее. В действительности руководству все чаще приходилось давать служащим отгул (оплачиваемый день, свободный от работы) в обмен на участие в этих мероприятиях. Хотя отгулы давались не за все мероприятия, не всегда и на каких-то предприятиях менее охотно, чем на других, система отгулов распространилась повсеместно, была общеизвестна и все чаще ожидалась большинством советских служащих как привычная плата за «добровольное» участие в общественных мероприятиях. Отгулы и иные подобные меры были не чем иным, как небольшими локальными технологиями по воспроизводству системных институтов и отношений путем создания в них пространства и времени вненаходимости.

Огромная масса других подобных технологий распространилась по всей системе. Городские магазины и учреждения все чаще закрывались на некоторое время в течение рабочего дня (или на весь день) «по техническим причинам», «на санитарный день», «на ремонт», «на переучет» и так далее. Городские жители все чаще ожидали, что тот или иной магазин будет скорее закрыт, нежели открыт. Формально причины закрытия были вполне официальными (технические неполадки или финансовый переучет), но в большой степени их действительный смысл заключался в создании свободного от работы времени и пространства (подобно тому, как члены комитетов комсомола, о которых мы писали в главе 3, могли использовать свое комсомольское положение для ухода от профессиональных обязанностей в течение рабочего дня). Чиновники, начальники, администраторы, кассиры вечно отсутствовали на своих рабочих местах, и, когда этот факт стал общим местом, он тут же попал в городской фольклор. Согласно одному анекдоту того периода, «табличка на могиле чиновника гласит: “меня нет и не будет”» [145].

Каждая из этих технологий способствовала детерриториализации параметров советской системы, включая суверенный государственный режим времени и пространства. Исследователи уже обращали внимание на то, что социалистическое государство присваивало себе время своих граждан (Катрин Вердери называет это «огосударствлением времени» {288} ), а граждане, в свою очередь, использовали контрмеры для замедления времени {289} . Эти важные наблюдения по поводу изменений темпорального режима социализма, однако, следует подкорректировать. Делая упор на стратегии замедления времени (например, на желании работать помедленнее, не торопиться с выполнениями заданий, получать как можно больше выходных), этот анализ неизбежно воспроизводит элементы знакомой бинарной модели государственного подавления / гражданского сопротивления. Очевидно, однако, что замедление производственного времени было не единственным и, возможно, даже не главным способом изменения темпорального режима Советского государства. Помимо него советские граждане использовали массу других технологий изменения времени. Иногда они, напротив, ускоряли время — например, посредством распространения отношений «блата» [146], позволявших сокращать время ожидания в очередях, или посредством всевозможных неформальных договоренностей, которые позволяли выполнять задания быстро только на уровне чистой формы, не тратя времени на соблюдение их буквального смысла (подобно тем методам, которыми пользовались комсорги для выполнения комсомольских поручений, — см. главу 3). Советские граждане также повышали непредсказуемость течения времени (например, участвуя в постоянном и не ограниченном по времени общении, которое могло длиться всю ночь или весь рабочий день), создавали множество видов символического свободного времени, предпочитая непритязательную работу, дающую множество выходных (кто-то работал в котельных, кто-то пользовался постоянными отпусками по больничному, кто-то накапливал отгулы и так далее), и, наконец, создавали временной режим вненаходимости, интересуясь темами и занятиями, которые были удалены во времени и пространстве по отношению к текущему авторитетному дискурсу государства (от занятий древней историей и изучения «экзотических» языков до занятий теоретической наукой, поездок в археологические экспедиции, походов в удаленные, малозаселенные, находящиеся как бы «вне» исторического времени участки страны). Результатом этих практик, видов деятельности и интересов, распространившихся повсюду, было не просто замедление времени, которое государство пыталось контролировать, а создание нового режима темпоральности. Время, проведенное внутри государственной системы, одновременно оказывалось временем, проведенным за ее пределами. В одновременности состояний внутри и снаружи и заключалась вненаходимость. В этом новом режиме темпоральности подчас не оставалось времени для «обычных» советских дел. Вспомним замечание Инны, приведенное в начале главы, о том, что в университет она ходила редко из-за недостатка времени.

Мы уже говорили о том, что было бы ошибочным рассматривать пространство и время общения в различных социальных средах как некие «острова» правды и свободы, изолированные от пространственно-временного режима государства. В действительности отношения между пространственно-временным режимом государства и режимом «вненаходимости» были гораздо более переплетенными. Природу этих отношений можно проиллюстрировать с помощью метода феноменологической инверсии между частным и общим. Такую инверсию используют многие социальные географы и антропологи, описывая отношения между понятием пространства вообще (space) и понятием конкретного места или местоположения (place) [147]. Например, антрополог Мэрилин Стратерн (Marilyn Strathern) критикует распространенное «естественное» понимание пространства и места, согласно которому пространство рассматривается как огромный «единый фон», из которого как бы вырезаются конкретные «отдельные места», — то есть согласно которому любое конкретное место рассматривается как частный случай общего бесконечного пространства. Парадокс заключается в том, замечает Стратерн, что такой абстрактный взгляд противоречит реальному человеческому опыту пространства — ведь мы никогда не воспринимаем пространство целиком, а всегда воспринимаем его в конкретном, ограниченном «месте». Это отдельное «место отнюдь не располагается где-то внутри пространства… — наоборот, оно содержит в себе пространство, точно так же, как оно содержит в себе время, географию и историю» {290} . То есть действительные отношения места и пространства являются инверсией того, как эти отношения обычно описываются, — место не вторично, а первично по отношению к пространству. Место является не частью пространства, а необходимым условием для существования пространства.