Йоахим Радкау - Природа и власть. Всемирная история окружающей среды

Во всем мире за созданием национальных парков стоит сегодня не преклонение перед природой, а интерес к туризму. Без него, по словам эксперта WWF ( Worldwide Fund for Nature ) по охране видов, «многим природным территориям Земли пришлось бы туго» (см. примеч. 74). Если сохранение тропических дождевых лесов стало для западного мира символом охраны природы, то это явное влияние туристического взгляда в союзе с давней мечтой об «уходящем рае»! Когда в 1988 году президент Франции Франсуа Миттеран предложил для защиты дождевых лесов взять под контроль ООН обширные участки бассейна Амазонки, это вызвало яростные протесты в Бразилии. Резкую реакцию вызвал и бойкот использования тропической древесины, тогда же провозглашенный экологическими организациями и долгие годы очень популярный в Германии. В затронутых им странах он способствовал не росту понимания ценности леса, а скорее настроениям протеста, тем более что всегда был под рукой аргумент, что свои собственные девственные леса индустриальные страны давно уже вырубили или превратили в хозяйственные лесопосадки. Поэтому в 90-е годы бойкот потерял какое-либо значение. Привлекательной моделью для третьего мира может стать не закрытый для человека девственный лес, а исключительно лесопольное хозяйство, сочетающее земледелие и выращивание деревьев.

Путешествуя сквозь столетия, замечаешь, что у любви к природе есть два полюса – ближний и дальний: можно любить собственный сад, а можно – экзотическую Аркадию. Нередко оба вида этой тоски и страсти присутствуют в одном и том же человеке. Немецкое экологическое движение пыталось гармонизировать это противоречие под девизом «думать глобально, действовать локально» ( Global denken – lokal handeln ). Однако буквальное его прочтение грозит шизофренией. Нередко бывает полезным и думать локально. Сегодня глобальный взгляд часто считают более моральным, а сосредоточение на защите собственного непосредственного окружения высмеивают как «принцип святого Флориана» или, как говорят в США, NIMBY [233]. История не дает оснований так думать: достаточно вспомнить о том, что чувство любви и сопричастности к природе дальних стран имеет колониальное происхождение! Решающую роль всегда играют эффективные коалиции действующих лиц, а они не формируются до тех пор, пока немецкие защитники природы будут больше увлекаться «климатическими альянсами» с племенами индейцев на Амазонке, чем кооперациями с отечественными лесоводами. Сопротивление строительству атомных станций стало эффективным только после того, как перешло к обсуждению конкретных опасностей в непосредственной близости от участников дебатов. Бандана Шива с сожалением говорит, что «вместо того, чтобы расширить угол зрения», сосредоточение на «глобальных экологических проблемах» в действительности «сужает поле деятельности» (см. примеч. 75).

Подъем экологического движения был сам по себе явлением уникальным, исторический взгляд это только подтверждает. Можно вспомнить судьбу рабочего движения, которому в XIX веке понадобилось не одно поколение, чтобы справиться с криминализацией и стать партнером в переговорах с властными структурами. На этом фоне бросается в глаза, как стремительно прошло становление экологического движения, как будто политика только его и дожидалась! И как быстро оно овладело политическим жаргоном во всем мире, дойдя до самых укромных уголков! Если верить в то, что нашу реальность конституируют дискурсы, то для экооптимизма есть все основания. Экологические темы дают массу материала для обсуждения даже в повседневной жизни обычных людей: такие разговоры можно услышать в школе, в трамвае, в сауне. Этот феномен ни в коем случае не является типично немецким или типично западным: даже в России – почти безнадежной, с точки зрения западных экологов, стране – в качестве экспериментальных площадок появляются «эколицеи», термин «устойчивость» становится магическим словом, а экология порой напоминает новую религию. В республике Тыва курс экологии вошел в школьные программы, причем его кульминацией стало участие в ритуалах, посвященных священным источникам и деревьям (см. примеч. 76). Экология привлекает к себе не только возможностями глобального взгляда, но и новым регионализмом, возвратом к традициям.

Если смотреть на медийный ландшафт, то и вправду можно поверить, что с 1970 года мы живем в эпоху экологии. Гринпис, наиболее известная и сильная в финансовом отношении экологическая организация, основанная в 1971 году, – настоящий виртуоз в работе со СМИ. Никто не сделал больше этих «воинов Радуги», для того чтобы освободить сторонников охраны природы от имиджа робких тюфяков. Их организация стала образцом современного героизма и вместе с тем сумела соединить идеализм с точным расчетом. Гринписовцы впервые прославились в 1975 году, после того как они на небольших резиновых лодках заплыли между советским китобойным судном и китами, подставляя себя под гарпуны и снимая все происходившее на пленку. В Сан-Франциско они вернулись национальными героями. В 1986 году под давлением США был принят международный мораторий на коммерческую добычу китов, с которым согласилась, чтобы не потерять лицо, даже Япония. Для Гринписа это стало «одной из крупнейших побед в истории охраны окружающей среды». «Мы придали группе животных почти божественный статус, объединив всех ее членов в единый символ» – символ угрожаемой природы. Крупные млекопитающие наделены этой символической силой в особой мере – это доказывает и невероятная популярность кампаний Гржимека в защиту слонов Серенгети, и трагическая борьба Дайан Фосси [234]за спасение горных горилл в Руанде, хотя необходимость охраны именно этих животных вызывает сомнение, а те методы, которые использовали защитники животных, способствовали тому, что коренное население возненавидело охрану видов. Трогательным символом угрожаемой природы стали также тюлени с их умоляющим взглядом и большая панда, которую признали своим национальным символом китайцы и на которую ссылались также жители Тибета, жалуясь на разрушение своей природы китайцами (см. примеч. 77).

Как видно, «политика панды» может служить тому, чтобы отвлечь внимание от других экологических проблем. В сущности, экологическая политика часто оставалась символической , даже если иногда и влияла на реальное положение дел. Но не стоит из-за этого списывать ее со счетов как бесполезную. Символы нужны людям для ориентации и в долгосрочной перспективе могут наполняться реальным смыслом. Нигде положение экологической политики не проявляется так двойственно, как здесь! (См. примеч. 78.)