Даниил Мордовцев - Русские исторические женщины

Любопытно при этом сравнить отзывы других современников, видевших Елизавету Петровну в разное время.

«Княжна эта, – говорит французский посланник Ла-Ви, видевший цесаревну еще в 1719-м году: – прелестна, очень стройна и могла бы считаться совершенной красавицей, если бы цвет ее волос не был немного рыжеват, что, впрочем, может измениться с летами. Она умна, добродушна и сострадательна».

«Великая княжна белокура и очень нежна, – говорит о ней Берхгольц, в 1721-м году: – лицо у нее, как и у старшей сестры, чрезвычайно доброе и приятное; руки прекрасны».

«Принцесса Елизавета такая красавица, каких я редко видел, – говорит дюк де-Лария, в 1728 году. – У нее удивительный цвет лица, прекрасные глаза и рот, превосходная шея и несравненный стан. Она высокого роста, чрезвычайно жива, хорошо танцует и ездит верхом без малейшего страха. Она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива; но фальшива, честолюбива и имеет слишком нежное сердце. Петр II был некоторое время влюблен в нее и, кажется, намеревался даже жениться; но дурное поведение принцессы скоро отдалило от нее молодого императора. Она влюбилась в человека низкого происхождения и ни от кого не скрывала своих чувств к нему. Можно думать, что она пойдет по следам своей матери».

Впоследствии, когда она была уже императрицей, фельдмаршал граф Миних так описывает ее наружность: «императрица Елизавета обладала прекрасной наружностью и редкими душевными качествами. Она имела необыкновенно живой характер, была очень стройна и хороша собой, смела на лошади и на воде и, несмотря на свой полноту, ходила так скоро, что все вообще, а дамы в особенности, едва могли за ней поспевать».

Уже в 1744-м году, когда Елизавете Петровне было тридцать пять лет, Екатерина II, в то время еще великая княжна, описывая бывший при дворе маскарад, в котором, по приказанию Елизаветы Петровны, мужчины явились в дамских костюмах, а женщины – в мужских, говорит: «Из всех дам, мужской костюм шел вполне только к одной императрице. При своем высоком росте и некоторой дородности, она была чудно хороша в мужском наряде. Ни у одного мужчины я никогда в жизнь мою не видала такой прекрасной ноги; нижняя часть ноги удивительно стройна. Ее величество отлично танцевала, и во всяком наряде, мужском и женском, умела придавать всем своим движениям какую-то особенную прелесть. На нее нельзя было довольно налюбоваться, и бывало с сожалением перестаешь смотреть на нее, потому что ничего лучшего больше не увидишь».

Замечателен отзыв о ней китайского посланника, бывшего в Москве в 1733-м году. Когда императрица спросила его, вовремя бала, которую из присутствующих дам он считает самой красивой, то он отвечал: «в звездную ночь трудно сказать, которая самая блестящая из звезд». Но, видя, что императрица ожидает от него более определенного ответа, он, поклонившись Елизавете Петровне, добавил: «среди такого множества красивых дам, я считаю ее самой красивой, и если бы у нее не были такие большие глаза, то никто не остался бы в живых, увидев ее». Но именно глаза-то у Елизаветы Петровны и были великолепны.

В письме к своей приятельнице леди Рондо делает меткую характеристику этой цесаревны. «Вам говорят, – пишет она, – что я часто бываю у принцессы Елизаветы и что она иногда делает мне честь своим посещением, и вы тотчас же восклицаете: умна ли она? Есть ли в ней великодушие? Как она отзывается о той, которая занимает престол? Вам кажется, что легко отвечать на все эти вопросы, но у меня нет вашей проницательности. Принцесса делает мне честь, принимая мои частые визиты, и иногда даже посылает за мной; говоря откровенно, я ее уважаю, и сердце мое чувствует к ней привязанность; со своей же стороны, она смотрит на мои посещения, как на удовольствие, а не как на церемонию. Своим приветливым и кротким обращением она нечувствительно внушает к себе любовь и уважение. В обществе она выказывает непритворную веселость и некоторый род насмешливости, которая, по-видимому, занимает весь ум ее; но в частной жизни она говорит так умно и рассуждает так основательно, что все прочее в ее поведении есть, без сомнения, не что иное, как притворство. Она, однако, кажется искренней. Я говорю «кажется», потому что никто не может читать в ее сердце. Одним словом, она – милое создание, и хотя я нахожу, что в настоящее время престол занят достойной особой, но нельзя не желать, чтобы впоследствии он перешел к ней».

В описываемое время доходы Елизаветы Петровны, вместе с тем, что она получала со своих собственных имений, простирались до 40,000 р. в год. В регентство же Бирона ей было назначено ежегодное содержание от казны в пятьдесят тысяч рублей. Но, привыкшая к роскоши, любя наряды и удовольствия, цесаревна постоянно нуждалась в деньгах и занимала везде, где только могла достать.

Между тем, за этой любезной и всем нравившейся цесаревной постоянно укреплялась популярность, но уже более опасная, чем приобретенная ей крестьянская популярность в селе Покровском: она становилась популярной в сердце тогдашнего Петербурга, в русской гвардии, которая около этого времени начинала играть у нас роль древнеримской гвардии – давать престол тому, кому она захочет.

В это же время цесаревна должна была пережить тяжелую эпоху своей первой страсти – это любовь ее к Шубину.

Это тот Шубин, о котором, как мы видели, княжна Юсупова, впоследствии инокиня Прокла, на допросе в тайной канцелярии говорила: «что-де был в гвардии сержант Шубин и собой-де хорош и пригож был, и потом де имелся у государыни-цесаревны ездовым, и как-де еще в монастырь не была я прислана, то-де оный Шубин послан в ссылку, и эти слова я говорила так, запросто, зная того Шубина, что он лицом пригож был…»

Шубин был прапорщик лейб-гвардии семеновского полка, молодой дворянин незнатного рода, но ловкий, решительный, энергический. Красота его, без сомнения, была поразительна, если мы находим не мало отзывов об этом предмете, отзывов, безусловно подтверждающих обще-составившееся мнение о красоте Шубина.

Цесаревна привязалась к нему со всем пылом страсти. Она взяла его к себе во двор, в свой маленькую свиту и сделала его ездовым. Она действительно любила его и думала соединить свой судьбу с его судьбой – она решилась на брак со своим возлюбленным.

Сохранились даже стихи, которые влюбленная цесаревна писала по вдохновению страсти, и эти стихи обращены, как водится, к предмету ее привязанности.

Одну строфу из этих стихов Бантыш-Каменский приводит в своем «Словаре достопамятных людей». Вот она: