Даниил Мордовцев - Русские исторические женщины

«Року 1708, месяца июля 15 дня, посечены средь обозу войскового, за Белой Церковью, на Борщоговце и Ковшевом, благородный Василий Кочубей, судья генеральный; Иоан Искра, полковник полтавский».

А Матрена? – Что она должна была пережить, когда казнили ее отца, когда потом ее любовь и гордость, седой гетман, потерял под Полтавой и ее, Матрену, и свой гетманскую булаву, и всю свой Малороссию со светившейся в недалеком будущем короной?

Матрена все пережила, а потомки ее от Чуйкевича живут и до сих пор в Малороссии.

Письма Мазепы к Матрене, в современных копиях, хранятся и теперь в коллежском архиве, а подлинные возвращены были Мазепе графом Головкиным.

Письма же Матрены к Кочубею не дошли до нас, и потому не наследовали того печального исторического бессмертия, какое выпало на долю письмам к ней Мазепы.

Кто не помнит, какое тяжелое подавляющее впечатление производит рассказ Гоголя о том, как Тарас Бульба собственноручно застрелил любимого сына за измену своей стране… При чтении того места, где старый казак, встретившись лицом к лицу со своим изменником-сыном, в пылу схватки с врагами и под жгучим впечатлением только что испытываемого поражения по вине этого же любимца-сына, говорит: «я тебя породил – я тебя и убью» – и красавец юноша, пораженной отцовской пулей, падает как спелый, подкошенный колос, – при чтении этого места разом вспоминается вся короткая, но потрясающая драма отношений отца к сыну: встреча детей – молодцов, приехавших из бурсы, и изумление старого казака, что «дети», которых он помнил как мальчиков, ловко дерутся на-кулачки, не уступая отцу, и что даже самого «батьку» могут поколотить, коли затронута честь «казака»; гордость отца при этом открытии; радость и горе старой матери о том, что приехали «мали дити» – а «мала дитина» в косую сажень ростом – и отец уже дерется с ними, а завтра уж на войну ведет ненаглядных сынков; потом – эта страшная, неожиданная измена сына, и при том не того, который смотрел увальнем, простоватым малым, а более живого, ловкого, который был истинной гордостью отца, который мог один поддержать падающее казачество… Все это до некоторой степени мирит ваше потрясенное чувство при виде совершившегося страшного дела – детоубийства: того требовал нравственный человеческий закон – закон правды, которая была поругана и, к несчастию, требовала возмездия.

Картина, нарисованная мастерской кистью великого художника, картина детоубийства Тараса Бульбы – не историческая картина; но в нее вложена глубокая историческая правда – и картина становится строго исторической, может быть только под вымышленными именами.

Во всяком случае, при чтении сцены детоубийства у Гоголя, нравственное чувство ваше хотя с болью в сердце, но поневоле мирится с совершившимся фактом, скорбя только о прошлом: таково было время; таковы были обстоятельства – тяжелые, горькие возмутительные; таковы были и люди, не переросшее того мрачного исторического бора, который называется «эпохой», «временем», «историческими условиями», «исторической средой»… А могли и перерасти – да не переросли…

«Я тебя породил – я тебя и убью» – это глубокое историческое заблуждение лежит в душе человеческой почти до настоящего времени.

Почти такую же мастерскую картину, как у Гоголя, но только в ином тоне, иными красками и с иным освещением, рисует знаменитый Поссевин уже на настоящем, строго-историческом полотне. Он описывает убийство Грозным своего старшего сына, царевича Ивана. И здесь в основе события лежит непонятный для нашего века острый драматизм отношений родителя к детям.

«Я тебя породил – я тебя и убью», – хотя и не говорит этого громко царь Иван Васильевич, но просто убивает своего провинившегося против родительской власти сына.

В старой, Московской Руси существовал обычай (а обычай в старое время – это больше, чем закон, больше, чем верование, больше, чем самая великая жизненная идея нашего века) – в теремной Руси существовал обычай, что женщина высшего круга могла показываться мужчине, даже в своем семействе, не иначе, как одетая известным образом, в известного рода покроя костюмы – в три степени одеяний разом. Это – наш фрак и белый галстух, наш мундир и виц-мундир, наш цилиндр и каска, наше декольтэ на балу, при всех, и плотный лиф – дома… Все это тот же XVI век теремной Руси, тот же обычай татуирования, тот же костюм новозеландца и новозеландки – ожерелье на шее и – платье из солнечных лучей, о чем обстоятельно трактует Герберт Спенсер в «Обрядовом правительстве».

Однажды Грозный, говорит Поссевин, вошел в комнату, где находилась молодая княгиня, жена сына его, царевича Ивана. Молодая особа, будучи беременна, одета была не в три степени одеяний, а в одну: была, по нашим понятиям, не в мундире, не во фраке, не декольтэ, когда следовало быть декольтэ, и не с высоким, глухим лифом, когда следовало быть в полупараде… Растерявшаяся молодая женщина вскочила перед грозным свекром; но приличие, обычай, закон, верование, убеждение, честь, идее трех степеней одеяния была нарушена, попрана, оскорблена – и беременная княгиня получила пощечину (аlара) от царя. Мало того, Иван Васильевич «поучает ее жезлом» – бьет железным посохом, тем же ужасным посохом, которым он проткнул ногу – ступню у посланца Курбского и, опершись на этот посох, стоял во все время чтения дерзкого послания первого московского эмигранта, – посохом, которым он многих согнал на тот свет, как после того потомок его, царь Петр Алексеевич, не одного бородача, ленивца и тунеядца загнал в гроб своей исторической дубиной.

После поучения жезлом, молодая княгиня, к счастью, не умерла, но выкинула…

Грозный был исторически прав: у него за плечами, как адвокат стояла вся русская история, все тысячелетия, прожитые человечеством обрядовой жизнью… Мало того – Грозный был и юридически прав, и нравственно, с точки зрения нравственности своего века: в этом деле он был невинен как судья, карающий по закону, чист как голубь, как Тарас Бульба, убивающий изменника-сына.

Но молодежь – всегда молодежь: она всегда нарушает обычаи, силится перешагнуть закон, который она, естественно, скорее перерастет, чем старость.