Валерий Легасов - Авария на ЧАЭС и атомная энергетика СССР

— Нет.

— Загасили?

— Да-да. Вот смотрите. Пожар кончился…

— Графит начал где-то в четыре—пять вечера гореть…

— Да, начал гореть.

— Вот судя по этим записями, что я… (неразборчиво)

— Горение графита началось где-то 26—27…

— Нет, постойте, 26-го вечером…

— Да, 26-го вечером, в 6-7 часов вечера, когда было малиновое зарево — мы как раз к станции подъезжали.

— Да… (неразборчиво)

— Правильно. А окончился пожар полностью 2-го мая. Полностью.

— Ага, значит, 2-го мая… (неразборчиво)— А после 2-го мая ещё несколько раз обнаруживались следы свечения: графит горел или металлические конструкции разогрелись. И последний раз это наблюдалось 9 мая. И всё. И после этого уже ничего никогда не было.

— Вот вы в отношении азота сказали… (неразборчиво)

— Вот, в отношении азота — тут много путаницы в международной прессе. Что-то там Велихов где-то 26-го по крышам такое измерял… А он в то время пил водку у себя на даче и ни о чём не знал.

— А 26-го его не было?

— Не было его там!

Насчёт азота (это в Силаевский период, когда Силаев уже приехал). Это я предложил подать жидкий азот для охлаждения. Это моё предложение было глупым, как показала практика. Но я исходил из чего? Я думал, что шахта реактора является цельной. И тогда если к воздуху подмешивать жидкий азот (а нам его очень быстро, я должен сказать, целый эшелон азота пригнали), холодным воздухом можно интенсивнее охлаждать горячую зону. Но потом оказалось, что боковые стены реактора разрушены, поэтому весь азот (а мы нашли место, куда его подавать), который мы подавали, выходил наружу мимо зоны, ничего не охлаждал, а естественная циркуляция воздуха была такой мощной, что этот азот, как говорится, был каплей в море. Поэтому мы очень быстро от этого мероприятия отказались.

И вот, когда я готовился ехать в Вену, в докладе указал (нам, правда, в ЦК эту фразу вычеркнули, но она была в исходном варианте), что среди неэффективных мероприятий было мероприятие по задувке жидкого азота.

Теперь, что я ещё хотел сказать по поводу этих мероприятий? Я повторяю, что они рождались всё время в непрерывных телефонных разговорах с Москвой, со специалистами, которые делали теплофизические расчёты. Вот, доломит предложили, например, Анатолий Петрович Александров и мой ученик, Силиванов, который сейчас мне звонил, — они считали, какой материал взять, чтобы дал CO₂ и в то же время в реакторе остался материал, проводящий тепло. Вот так пришли к доломиту, который нам тоже очень быстро доставили.

И шло к нам много телеграмм из-за рубежа (между прочим, с советами как и что делать). И из этих телеграмм я сразу понял, что к такого рода авариям никто не готов. Потому что одна телеграмма была просто провокационная, явно провокационная — взрыв дополнительный устроить… Ну, нитратные смеси предлагалось нам туда ввести.

— Чтобы взорвать?

— Ну, если бы мы это ввели, просто произошёл бы ещё один взрыв. Но это одна была такая телеграмма.

— А что это за нитратная смесь?

— Ну, взрывчатка. По существу, предлагалось ввести взрывчатку. Видимо, люди считали, что мы в панике находимся, и они предложили такой раствор нитрат-содержащий туда вводить. Ну и вода бы немедленно выкипела, а остался бы чистый нитрат аммония, а нитрат аммония — это взрывчатка в чистом виде, и всё бы разнесло к чёртовой матери.

Из Швеции, по-моему, если мне память не изменяет, было это провокационное предложение…

— Вот это из Швеции?

— По-моему, да, из Швеции, но вот тут я не уверен, за память не ручаюсь, может, это была и не Швеция. Но из-за рубежа.

И огромное количество доброжелательных телеграмм, подавляющее большинство благожелательных советов: как нам действовать, чем гасить, тушить и так далее. Но по содержанию телеграмм было видно, что это всё, знаете, вот так же люди фантазируют, как и мы тут на месте. Понимаете? А не то, что у них был отработанный какой-то опыт.

— А народ вещает, что японцы что-то такое предложили, чтобы мы им отдали Курилы, а они нам всё это погасят…

— Это мне неизвестно.

— Ещё другое, что Сахаров приезжал… (далее неразборчиво)

— Этого уж точно не было.

— (слова Адамовича неразборчивы)

— Вот уж чего не было точно, того не было. Ну, вот, логика этих мероприятий была такая. Когда пожар кончился, когда мы установили, что поверхностная (наблюдаемая) температура не превышает 300°C, все мероприятия, направленные на ликвидацию самого очага, на его распространение, кончились. Но это не значит, что кончилось распространение радиоактивности.

— А эти вредные… (неразборчиво)

— О соотношении… (неразборчиво) …я чуть позже скажу.

Выделения радиоактивные ещё шли примерно до 20 мая, потому что горячая зона там всё-таки высокой температуры была, но, конечно, всё в меньшем и меньшем объёме. Какое-то количество аэрозольных частиц выделялось, конечно, с восходящими потоками воздуха, и цезиевые пятна, например, которые Белоруссии доставляют так много неприятностей, формировались ещё аж до 22-го и, может быть, даже до 23-го мая.

— Какие вредные вещества выделялись?

— Ну, в основном, цезий, стронций.

— А, вот эта гадость…

— Да. Потому, что, скажем, более такие неприятные вещи, как плутоний, как мы установили, имели радиус распространения 12 километров. Дальше, чем на 12 километров, — ничего от станции не попало. А вот цезий, стронций (вот эти вот пятна) — они, значит, проникли на большие территории.

(снижение громкости, неясность) …вынос цезия, потому что ведь горячее же всё.

Почему цезий? Потому что из всех элементов, которые там находятся, он — самый легкоплавкий: при температуре 700°C с небольшим он уже практически испаряется. Плавится, и испарение насыщенных паров — высокое. Поэтому он, собственно, и летит.

Наша главная-то цель была — не допустить температуры 2500°С! В чём ведь заслуга тех людей, которые там много отдали времени в первые дни. Нам нужно было не выйти на температуру 2500 градусов, — вот какой была основная цель.

— А почему цель была именно такой?

— Потому что 2500°С — это температура плавления таблеток из двуокиси урана, а основная активность сидит внутри этих таблеточек. Поэтому, если бы температура достигла 2500°С, то было бы не 3% вышедшей наружу активности, — а все 100%. То есть площадь загрязнённых территорий, степень загрязнённости и её интенсивность возросли бы в 30 раз относительно того, что произошло. В 33 раза почти. А на самом деле — даже больше, потому что поганые бы изотопы пошли, ещё гораздо более тяжёлые, чем цезий, тот же самый.

И потому смысл всех наших мероприятий сводился к тому, что лишь бы только не 2500°С! Почему Рыжков всё время телеграммы слал: «Какая температура? Какая температура? На сколько поднялась там?» И вот максимальная температура, которую мы там зафиксировали, оказалась около 2000°С. Потом этими всякими «завальными» мероприятиями мы начали её снижать и снизили в конце концов до 300°С. А сейчас там максимальная температура (ещё жизнь идёт — не реактор, а его остатки там ещё живут) где-то 60—70°С. Вот такого масштаба.