Джузеппе Боффа - От СССР к России. История неоконченного кризиса. 1964-1994

Явление это станет понятным только в том случае, если в деталях вспомнить общее состояние духа того времени. Среди людей, писавших хронику событий и мемуары, было весьма распространено суждение, будто поначалу Горбачев и его перестройка были восприняты чуть ли не единодушно. На самом деле это лишь видимость. Не случайно это мнение особенно часто исходит от тех, кто в то время активно работал в партии, в ее аппарате, в руководящих учреждениях государства. Здесь, где более всего было комплексов по поводу пагубного воздействия долгого брежневского иммобилизма, действительно преобладала надежда, что наступило время перемен, динамизма, хотя никто толком не понимал, в чем именно должно было состоять обновление. Однако в целом по стране дело обстояло гораздо сложнее.

В глазах общественного мнения перестройка стартовала с тяжелым балластом, избавиться от которого было нелегко. Чтобы добиться доверия к себе и своим намерениям, Горбачев не мог избежать критического пересмотра деятельности своих предшественников. Только на такой основе в широких кругах общества были готовы поверить в его искренность. Но такой прием слишком часто применялся и раньше, когда вся вина сваливалась на одного человека, на вчерашнего главу государства. Так было тридцать лет назад, после смерти Сталина, и через десять лет после нее, когда сместили Хрущева. В обоих случаях критика исходила из уст людей, до последнего момента разделявших ответственность за те решения, которые они теперь критиковали. В первый раз страна была потрясена. Во второй раз — испытала чувство горечи. В третий раз эта запоздалая критика не оказывала воздействия. Никто более не мог убедить, что ответственность лежит на одном человеке или на нескольких государственных деятелях, а не на всем правящем слое, а точнее говоря, на стоящей у власти партии в целом[2].

Весьма отлична от изображения всеобщей поддержки картина, полученная на основании первых проведенных в то время социологических исследований. Речь, правда, идет о работах, не вполне вызывающих доверие, поскольку такого рода исследования в СССР имели за плечами небогатые традиции: во многих областях они едва начинались[3]. Однако в нашем случае эти исследования находят определенное /159/ подтверждение в многочисленных непосредственных наблюдениях. Социологи говорят, что уже в 1986 году новая политика встречала небольшую поддержку со стороны общественного мнения и эта поддержка быстро слабела в течение двух последующих лет, особенно потому, что немногие ощущали непосредственные выгоды от преобразований. Исследования 1987 года показывают, к примеру, что лишь 16% опрошенных считали, что перестройка идет хорошо, в то время как треть опрошенных не видела реальных результатов, а еще 31,4% полагали, что она идет медленно и с трудом.

Что касается правящих структур, то ответы опрошенных были еще суровее: только от 7 до 14% (в зависимости от области) замечали какие-то улучшения. За год до этого, в 1986 году, этот показатель был почти вдвое выше. Уже в начале 1988 года лишь 20-25% рабочих высказывались в пользу экономических реформ и ожидали от них хороших результатов. В провинции, особенно в деревнях, довольно распространено было мнение, что перестройка — это что-то далекое, о чем говорили в Москве и что затрагивало руководителей, а не простых граждан. Отсутствие энтузиазма, замешательство и даже опасения — вот довольно распространенная реакция в различных социальных слоях общества, не исключая интеллигенции и особенно многочисленной ее части — сотрудников научно-исследовательских институтов[4]. Как показывает опрос, проведенный в начале 1988 года, в некоторых промышленных районах от 60 до 80% рабочих не замечали особых изменений, а половина из тех, которые изменения замечали, расценивали их как изменения к худшему[5].

То есть в общем преобладали безразличие, скептицизм и даже подозрительность. Хуже всего было то, что доверие и надежду испытывали в основном люди, пережившие в прошлом аналогичные всплески убежденности в необходимости нововведений. Им не хватало поддержки молодого поколения, которому брежневские годы оставили в наследство склонность к неверию и пессимизму. Эту картину не следует принимать за оппозиционную атмосферу: реакция на перестройку была более сложной и неопределенной. Это говорит о том, что нужно было в любом случае много потрудиться для мобилизации людей. Такая работа была под стать только сознательным политическим силам, организованным и сплоченным. Но именно на сей счет и прозвучали самые тревожные сигналы.

КПСС, имеющая в своих руках все рычаги власти, распоряжающаяся 19 млн. членов партии, присутствовавшая во всех социальных слоях и национальных группах[6], по-прежнему представляла собой подавляющее большинство политически активного слоя страны. Не удивительно, что Горбачев рассматривал КПСС как организацию, в руки которой предстояло отдать судьбу перестройки, /160/ особенно в самом начале, когда она была единственной политической силой в его распоряжении. Но партия, хотя по привычке и одобрила единогласно документы, в которых говорилось о реформах, в целом вовсе не была перетянута на сторону новой политики хотя бы потому, что сама должна была пройти радикальную перестройку. Эта задача позднее окажется «самой сложной из всех задач». В течение двух лет после XXVII съезда, на котором Горбачев раскрыл свои карты, он не раз жаловался на непонимание именно в рядах партии, в управленческом аппарате. Он ожидал, что именно на уровне промежуточных кадров и образуется настоящая пропасть между ним и страной, но с присущим ему упорным оптимизмом полагал, что все же здесь проявится склонность или даже готовность броситься в великое реформаторское предприятие[7].

Причины неприятия, на которое натолкнулся Горбачев, были весьма многочисленны. В политической полемике того времени внимание привлекалось более всего к беспокойству руководителей на тот счет, как бы защитить интересы и привилегии их социального слоя, пресловутой номенклатуры, чувствующей угрозу в намерениях Горбачева. Этот фактор несомненно присутствовал и был отнюдь не маловажен. Но он не был единственным. Привыкшие думать совершенно по-иному, многие даже не поняли новых программ. Если для большинства основная забота состояла в том, чтобы не потерять власть, привычно осуществляемую авторитарными методами, то другие просто не знали, как выполнять свои функции в условиях демократии. И наконец, были и такие, кто искренне опасался за судьбы социализма, издавна отождествляемого с существующими порядками.

Приведу цифру, наглядно обобщающую сложность поворота партии к новым идеям. В первые два года горбачевского правления было заменено 60% секретарей райкомов и обкомов. Цифра эта не чрезмерна, если принять во внимание, что замены производились после долгих лет брежневской стабильности. Но даже такое широкое обновление не изменило общих тенденций. У молодых руководителей, призванных на смену старым, обнаруживались те же черты закостенелости, непонимания, нерешительности, неспособности изменить стиль руководства, стремления защитить собственные привилегии, действовавшие наряду с привилегиями других[8]. С аналогичной проблемой, хотя, правда, с обратным знаком, столкнулся в 30-е годы Сталин. Но сталинские методы, иногда циничные и жесткие, не соответствовали не только политическим целям Горбачева, но и образу мышления последнего. «Новым 1937 годом, — говорил Горбачев, намекая на массовый террор, к которому прибегнул тогда Сталин, — мы не принудим людей к перестройке»[9]. /161/