Джузеппе Боффа - От СССР к России. История неоконченного кризиса. 1964-1994

Следующее заседание Политбюро длилось два дня — 24 и 25 марта: ситуация была на грани раскола. Горбачев не скрывал ощущения, что он находится перед лицом «платформы, направленной против перестройки», но вынужден был также констатировать, что тезисы Андреевой разделяли и некоторые из тех присутствовавших на заседании, кого он прежде считал своими сторонниками. Правда, некоторые из них поменяли свои позиции в ходе обсуждения[28]. Было решено, что «Правда» опубликует ответное письмо. Оно было написано группой авторов, возглавляемых Яковлевым, и вышло в свет 5 апреля. Письмо Нины Андреевой было определено в нем как «антиперестроечный манифест». Письмо было опубликовано несмотря на нежелание главного редактора «Правды», который, в свою очередь, не колеблясь, объявлял свою газету, неизменный официальный орган КПСС, самой консервативной из всех советских газет[29].

Горбачев таким образом заработал очко в свою пользу. Но в сочетании с делом Ельцина этот эпизод показал, что политическая борьба против него только началась. Когда он собрал секретарей обкомов, чтобы «прощупать» настроения в партии, то получил заверения в лояльности, но его искушенный слух не мог не уловить, что в этой группе ответственных за управление страной людей исподволь присутствовала невысказанная враждебность к его политике. Сама Нина Андреева была малозначительной фигурой. Но то, что она написала, или то, что ей предложили написать, отражало довольно распространенное направление взглядов. Причем, в отличие от того, что думали в то время, они были характерны не только для тех в аппарате, кто не желал ничего менять в существующем порядке вещей.

В ходе этих критических месяцев на первый план выступила также фигура Яковлева. Его имя уже несколько раз мелькало на страницах этой книги. В событиях после XXVII съезда партии ему отводилась роль «идеолога перестройки»; сам он поощрял использование этого определения, хотя оно и мало соответствовало действительности[30]. /167/ Неизвестны его статьи, где высказывались бы оригинальные тезисы. Хотя он неоднократно давал понять, что было бы лучше, если бы Горбачев больше с ним соглашался. Невозможно найти его собственную концепцию перестройки, которая отличалась бы от горбачевской или хотя бы в чем-то упреждала. Возможно, что плохую службу Яковлеву сослужили его посредственные литературные и ораторские данные. Значимость сыгранной им роли является, скорее, результатом его способности выразить в рамках горбачевского Политбюро настроения и чаяния наиболее активных групп интеллигенции того периода. Яковлева можно было бы назвать рупором интеллигенции. Хотя последняя его нередко обгоняла. Таким образом, фигура Яковлева приобрела значение только в качестве отражения влияния, оказанного интеллигенцией в последующих превратностях перестройки вплоть до ее краха.

Русская история не раз побуждала интеллигенцию брать на себя политическую инициативу, если не руководство, что в других странах в различных обстоятельствах делалось иными социальными группами. Горбачева подтолкнули к тому, чтобы он ориентировался именно на интеллигенцию с первых шагов своего правления, как только он осознал, что не может рассчитывать на активную поддержку КПСС в целом, — ту движущую силу перестройки, которую он искал и которую армия коммунистов смогла поставить ему лишь отчасти, Горбачев должен был найти среди интеллигентов тех, кто принял бы его сторону и мог заделать бреши, обнаружившиеся в рядах КПСС. В этом выражалась его надежда, по крайней мере на бумаге: интеллигенция представляла собой единственный социальный слой, сразу получавший от перестройки определенные блага.

Огромным завоеванием, которым русская интеллигенция обязана Горбачеву, стала свобода мысли и слова. Гласность дала ей большие возможности. Еще до официального ее провозглашения в политическом климате страны слышались голоса, призывающие людей открыть наконец рты. Свободы печати еще не было: официально в форме специального закона она будет провозглашена только в 1990 году. Но от цензуры еще до ее отмены отказались: в газетах и журналах цензоры еще сохраняли свои кабинеты, но уже не влияли на то, что публиковалось. Новые инструкции отнимали у них охоту делать это. Попытка блокировать некоторые публикации была дезавуирована сверху. Были заменены главные редакторы многих периодических изданий, особенно журналов, принимавших наиболее активное участие в культурных дискуссиях. На съездах некоторых крупных союзов, в первую очередь кинематографистов и писателей, были обновлены секретариаты организаций. Так началось широкое и в первое время многообещающее коллективное размышление относительно советского общества и его проблем. Периодическая печать /168/ также обрела былую живость. Темы, еще несколько месяцев назад считавшиеся запретными, заполнили страницы газет, сталкивались противоположные мнения. Люди, прежде обреченные на молчание, публиковали свои воспоминания. Стали обычным делом дискуссии, «круглые столы». В общем, доселе серая печать брежневского периода вдруг расцветилась всеми цветами радуги. Из занудной она в течение нескольких недель стала захватывающей: тиражи изданий выросли и раскупались мгновенно.

Гораздо медленнее приходила в движение работа среди историков. Даже исследования и обсуждения прошлого поначалу проводились не ими, а людьми других профессий — литераторами, кинематографистами, драматургами, авторами мемуаров. Отсюда и тот специфический уклон, который с самого начала получило обсуждение проблем. Преобладала моральная, философская, религиозная, а не фактическая направленность.

Потрясением стал выход на экраны в начале 1988 года фильма грузинского режиссера Абуладзе «Покаяние». Используя специфический язык, сочетавший яркую аллегорию с документальным реализмом, фильм осуждал сталинизм во всех его проявлениях и все современные диктаторские режимы. Некоторые из выражений, использованных в фильме, вошли в повседневный обиход. Темы искупления, общие темы относительно угрызений совести, трансцедентального смысла истории получили много более широкое распространение, нежели вопросы научного исторического исследования[31].

Решающим для возникновения исторической дискуссии — пусть запоздалой — стало выступление Горбачева 6 ноября 1987 г., в канун 70-й годовщины Октябрьской революции[32]. На этот текст мы уже ссылались неоднократно, поскольку он оказал воздействие как на политическую борьбу, так и в плане свободы культуры. Текст выступления во время его подготовки вызвал дискуссии в Политбюро, где многие были озабочены, как бы Горбачев в нем «не сказал лишнего». Горбачев защищал свой текст, отвечая, что «многие, если уж говорить, ждут большего и во всяком случае меньше сказать нельзя»[33]. В своей речи он высказал насчет прошлого суждения, коренным образом отличавшиеся от того, что прежде говорилось в официальных публикациях по истории партии. Основные этапы советской истории были рассмотрены под иным углом зрения. Сталин обвинялся в «преступлениях, которым нет прощения», о его противниках говорилось либо с симпатией (например, о Бухарине), либо с уважением (о Троцком). Впервые руководитель государства публично произнес их имена. Обращаясь к ученым, Горбачев призвал их устранить многочисленные «белые пятна», мешавшие советскому народу узнать собственное прошлое. Но самым ценным было то, что он не претендовал на создание новой официальной версии истории /169/ СССР, а распахивал двери перед исследователями, чтобы они занялись, наконец, своей работой.