Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.

Стратегия Черчилля, изложенная в Фултоне, имела много слабых мест. Чтобы привести к успеху, политика, за которую он ратовал, должна была проводиться исключительно твердо, вплоть до самых крайних форм, то есть вплоть до войны, в целях подавления сопротивления, которое эта политика могла встретить. Но в глазах человечества, которое только что вернулось к мирной жизни, подобная перспектива была столь непопулярной, что реализация такой политики была практически невозможна. Со своей удивительной способностью выражать суть явления в нескольких основных положениях Сталин выявил эту слабость нового противника, отвечая на вопросы газеты «Правда».

Это был твердый ответ на фултонскую речь. «И г. Черчилль здесь не одинок, — рассуждал Сталин, — у него имеются друзья в Соединенных Штатах, так же как и в Англии». По сути, он вместе с единомышленниками предъявил народам, а значит, и СССР «нечто вроде ультиматума»: признайте наше руководство и превосходство, и тогда все пойдет хорошо, в противоположном случае война неизбежна. «Но, — добавил Сталин, — нации проливали кровь в течение пяти лет жестокой войны ради свободы и независимости своих стран, а не ради того, чтобы заменить господство гитлеров господством черчиллей»[1]. Таким образом, позорящее сравнение с нацистами было обращено Сталиным против его оппонентов. Это было началом упорной политической и пропагандистской кампании против тех представителей Запада, которых стали называть «поджигателями войны». В основной своей части интервью было посвящено полемике по поводу ситуации в Восточной Европе. Сталин не испытывал недостатка в аргументах для опровержения той картины общего угнетения свободы, которую представил Черчилль: политические события продолжали развиваться в отдельных странах различными путями[2].

В то время, как и позднее, историки много спорили по поводу того, были ли среди советского руководства сторонники противоположных вариантов проведения внешней политики. Было выработано несколько версий, каждая из которых страдала неубедительностью, так как не находила подтверждения в каких-либо документах[3]. Единственным достоверно известным критиком официально избранного курса был Литвинов, который не стал скрывать это свое несогласие в разговоре с американцами: он был убежден, что можно было добиться больших выгод для страны, используя более примирительный подход и действуя на основе тех широких симпатий, которые СССР завоевал на Западе во время войны. Но Литвинов был тогда /269/ изолирован и не имел влияния. Летом 1946 г. он ушел с последнего своего официального поста, который и так имел второстепенное значение, — поста заместителя министра иностранных дел[4]. Любые действительно важные решения принимались под непосредственным руководством Сталина. Это относилось, в частности, и к внешней политике, которая с 1939 г. была сферой, управляемой лично Сталиным в сотрудничестве с Молотовым, и в которую Сталин не допускал никакого вмешательства[5].

Перед Сталиным стояла трудная дилемма: давать ли отпор тому давлению, которое бывшие его союзники, ныне вооруженные атомной бомбой, оказывали на СССР в условиях, когда страна истощена. Мы не знаем, в каких выражениях и обсуждалась ли вообще эта проблема в узкой группе высших советских руководителей. Знаем зато об убеждении Сталина, что Соединенные Штаты и Англия не решатся зайти так далеко, чтобы развязать войну; он выбрал путь противоборства с мощью Запада. Речь идет о фундаментальном выборе, поскольку им в значительной степени были предопределены основные черты нашего мира, каким мы его знаем теперь. Это было решение, созвучное настроению умов если и не всего народа в целом, то наверняка того руководящего слоя советского общества, который вышел с победой из жестокой войны и который в то же время испытывал страх, как дал понять в начале 1946 г. Маленков, оказаться в положении людей, потерявших плоды этой победы[6].

Выбор был сделан довольно быстро. Поведение Сталина в период завершения войны мы можем воссоздать благодаря воспоминаниям генералов. Он уже тогда предвидел возможность противоборства и был склонен вступить в борьбу. Осенью 1945 г. он долго беседовал с американским послом Гарриманом о вероятности того, что СССР будет вынужден рассчитывать только на самого себя. «Возможно, — сказал Сталин, — это будет не так плохо»[7] В это же время Советское правительство приняло решение ускорить работу по изготовлению собственной атомной бомбы. Предложения на этот счет были внесены во время войны несколькими советскими учеными, и в 1943 г., после перерыва, вызванного вражескими вторжениями, исследовательские разработки были вновь начаты[8]. Но в полной мере работа, проводимая в обстановке самой строгой секретности, развернулась только с августа–сентября 1945 г. После Потсдама и Хиросимы Сталин образовал под верховным контролем Берии специальный комитет во главе с наркомом Ванниковым, призванный руководить всей деятельностью по созданию нового оружия; в его распоряжение были переданы большие технические и финансовые средства для достижения поставленной цели[9]. Речь Черчилля была для Сталина сигналом, что политическое наступление против СССР началось. В его глазах это было возрождением прежней враждебности капиталистического мира по отношению к Советскому государству. Наибольшее беспокойство вызывал не Черчилль, а его «американские друзья», так как в Москве ясно понимали, что в споре подлинным противником, /270/ с которым СССР придется иметь дело, будут Соединенные Штаты[10].

Было ли возможным другое решение? Американская дипломатия воистину не оставляла Москве пространства для маневра. Первое заседание Совета министров иностранных дел, решение о создании которого было принято в Потсдаме в целях урегулирования послевоенных вопросов, проходило в Лондоне в сентябре 1945 г. Оно было полностью безрезультатным. Более плодотворной была встреча трех министров иностранных дел с участием американского, английского и советского представителей, которая состоялась в декабре того же года в Москве в соответствии со схемой консультаций, выработанной в Ялте. На этом заседании стороны пошли на взаимные уступки. Но государственный секретарь США Бирнс, который никак уж не был мягок в отношении СССР, по возвращении домой получил выговор от президента Трумэна, выразившегося следующим образом: «Мне противно обласкивать русских»[11].

Советский Союз упустил некоторые возможности, но не из-за промахов в ходе схваток с западными правительствами, а, скорее, из-за неудачно складывающихся отношений с общественным мнением других стран. То, что Сталин недооценивает этой проблемы, стало очевидным еще в ходе его обмена посланиями с Рузвельтом[12]. Советские руководители весьма плохо понимали западный мир, что, естественно, ограничивало их способность поддерживать всеобщее сочувствие к Советскому Союзу, которое породила война. Попытки влиять на общественное мнение за рубежом были редкими и неудачными. Ярчайший пример тому — неуклюжая и бесплодная поддержка, которую оказал Сталин крупному политическому деятелю США, критиковавшему новую политическую линию Соединенных Штатов, Генри Уоллесу. Это был один из ближайших сотрудников Рузвельта, выведенный из вашингтонского правительства из-за сопротивления антисоветской ориентации Трумэна. Поддержка, о которой идет речь, достигла пика в 1948 г., когда Уоллес попытался, с весьма сомнительным успехом, создать третью американскую партию, а Сталин публично выразил ему одобрение[13].