Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.

Ошибочные оценки Сталина связывали его дипломатию по рукам. Единственным ее подлинным успехом в тот период было заключение договора о нейтралитете с Японией, подписанного в апреле 1941 г. Конечно, не сам по себе этот пакт удержал позже японцев от нападения на СССР, но все же он отчасти облегчил тяжелое положение Советского Союза. Еще в январе 1941 г. Москва заключила с Германией экономическое соглашение: в обмен на сырье немцы обязались поставлять машины и оборудование. Для Берлина это соглашение с самого начала входило составной частью в обманную операцию, призванную усыпить бдительность Москвы. Немцы почти сразу начали игнорировать взятые на себя обязательства, которые, напротив, со слепым педантизмом выполнялись их партнерами вплоть до 21 июня.

СССР пытался противодействовать продвижению Гитлера на Балканах, подчеркнув в особенности свой интерес к позиции Болгарии[56]. /17/ Однако когда главарь нацистов решил оккупировать Грецию и Югославию, то его войска с согласия правительства Софии разместились и на болгарской территории. 5 апреля 1941 г. Советский Союз заключил договор о дружбе и ненападении с Югославией — доказательство стремления противостоять притязаниям Гитлера. На следующий день, однако, германские войска вторглись в Югославию, так что Советский Союз даже не успел выразить протеста. Мало того, неделю спустя, когда японский министр Мацуока уезжал из Москвы, Сталин лично провожал его на вокзале (жест, непривычный для него), чтобы нарочито публично продемонстрировать японским визитерам и немецким дипломатам свое стремление «оставаться друзьями»[57].

В отношениях с США, напротив, был достигнут небольшой прогресс. Не улучшились отношения и с Англией. Один влиятельный советский историк высказал в адрес сталинского руководства упрек по поводу того, что весной 1941 г. оно не предприняло необходимых и возможных шагов для налаживания сотрудничества с западными державами[58]. Хотя автор этот остался в одиночестве, суждение его справедливо. Можно только добавить, что английский посол в СССР лейборист Стаффорд Криппс в своем слишком откровенном желании перетянуть Москву на свою сторону отнюдь не сделал эту операцию более легкой, лишь обострил «болезненную мнительность и подозрительность» Сталина. Даже искусно составленное знаменитое послание, которым Черчилль 3 апреля предупредил Сталина о перемещениях германских войск, оказалось частично обесцененным в результате лихорадочного давления на Советское правительство, предпринимавшегося тогда Криппсом[59].

Навязчивое стремление Сталина избежать осложнения отношений с Германией отчасти можно объяснить военной слабостью СССР. Необходимо поэтому более конкретно рассмотреть, в чем эта слабость состояла; это поможет нам лучше понять, каково было состояние СССР в момент вступления в войну. Основная причина — в потере времени и ущербе, причиненном сталинским террором 1936—1939 гг. Последующая лихорадочная работа позволила наверстать лишь часть упущенного[60]. К этому добавились ошибки, порожденные чрезмерной осторожностью.

В процессе реорганизации находились бронетанковые соединения, расформированные ранее на основе ошибочного решения. Самолеты и танки новых типов только начинали сходить с заводских конвейеров и поступать в части. Они составляли соответственно лишь 18 и 21% этих видов боевой техники, состоявшей на вооружении войск, причем личный состав еще не имел времени обучиться их применению[61]. В феврале 1941 г. был отдан приказ о сооружении 190 аэродромов вблизи от вероятного района будущих операций — практически ни один из них не был закончен к лету. В беспорядочном состоянии /18/ находилась система пограничных фортификационных сооружений. Заградительное строительство на новых рубежах, на которые вышел Советский Союз в 1939—1940 гг., было еще далеко от завершения, между тем как старые заграждения частично демонтировались именно с целью ускорить создание новой оборонительной линии.

Таковы были главные недостатки системы обороны. Противоречивую картину являл собой арсенал вооружения. В относительном изобилии имелись пулеметы, но не хватало легкого автоматического оружия. Артиллерия, которой славилась еще старая русская армия, даже превосходила немецкую, но у нее не было средств механической тяги. Очень плохо были оснащены — и это отрицательно скажется на ходе дел в начальный период войны — связисты[62]. Скудными были запасы хлеба: армия была обеспечена им на полгода; другими сырьевыми ресурсами — на еще меньший срок[63].

Просчеты имелись также в стратегических концепциях. После истребления всего руководящего ядра вооруженных сил в 1937 г. советская военная мысль длительное время находилась в застое[64]. Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что основное упущение заключалось в том, что упор делался исключительно на наступательные операции. Вопросы обороны, особенно затяжной обороны, а также отступления и, следовательно, маневрирования с целью избежать окружения почти не рассматривались. Пренебрежение к этим вопросам — результат сталинского пропагандистского триумфализма, получившего полное развитие именно накануне войны и нашедшего в лице Ворошилова своего главного распространителя. Если кто-нибудь отважится напасть на СССР, гласил Полевой устав вооруженных сил 1939 г., ответом ему будет «сокрушающий удар»: война будет вестись на территории противника и «малой кровью»; Красная Армия «будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий»[65]. Хотя после кровопролитной кампании в Финляндии фраза насчет «малой крови» подвергалась критике, в общем и целом военные планы еще несли на себе отпечаток такой шапкозакидательской постановки вопроса. Все это весьма мало служило психологической подготовке солдат и гражданского населения к тем подлинным испытаниям, которые несла с собой война.

В трудах историков и воспоминаниях участников событий велся спор: имелся ли вообще советский оперативный план на случай агрессии. Из мемуаров наиболее авторитетных авторов следует, что такой план существовал. Но, будучи разработан с опозданием, он был мало известен даже командирам весьма высокого ранга и имел существенные недостатки[66]. Главный из них состоял в том, что не была предусмотрена возможность внезапного нападения крупными силами. Несмотря на опыт, уже продемонстрированный в Европе, и несмотря на то, что Сталин уже в 1936 г. высказал мнение, что войны «теперь не объявляются, а просто начинаются»[67], советские руководители в своих расчетах исходили, скорее, из традиционной схемы начала военных действий: с предъявления ультиматума, /19/ пограничных стычек, применения войск прикрытия, обеспечивающих время для проведения мобилизации и развертывания основных сил. (Жуков утверждает, что Генеральный штаб не имел ни малейших сведений о плане «Барбаросса», хотя не исключает, что разведка знала о нем.) В сочетании с наступательной теорией эти ошибочные представления явились причиной размещения складов слишком близко к границе[68]. Не менее серьезные последствия повлекла за собой другая ошибка. Генеральный штаб предвидел, что в случае возможного вторжения главный удар противника будет нанесен к северу от белорусского Полесья, то есть в направлении Москвы. Так в дальнейшем и произошло. Сталин был убежден, что удар будет наноситься в южном направлении, по Украине с ее природными богатствами. Оперативный план был переделан в соответствии с этим ошибочным прогнозом[69].