Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.

При всех этих рассуждениях общего характера одна цель четко выделялась Сталиным и ставилась им впереди всех других. Заключалась она в том, как мы уже видели из предыдущей главы, чтобы заручиться гарантиями, что вся совокупность восточноевропейских стран отныне будет представлять собой уже не прежний антисоветский «санитарный кордон», а пояс дружественных Советскому Союзу государств. Поскольку именно Красная Армия освобождала эти страны, расплачиваясь за их свободу дорогой ценой, любое другое решение в этом регионе представлялось Москве попыткой лишить СССР плодов выстраданной им победы. Правда, Советский Союз тем самым, как уже отмечалось, брал на вооружение концепции старорежимной Российской державы. Замечание это не ново: оно имело широкое хождение в политических кругах союзных стран и в описываемое время[20]. Сам Сталин в своей дипломатической переписке зачастую употреблял слово «Россия» вместо «СССР»; он же открыто заявил о преемственности своего курса по отношению к дореволюционному, когда выставил территориальные требования к Японии[21].

Сталинская политика не исчерпывалась, однако, этими установками. Как мы видели, уже само по себе желание заручиться дружбой стран, освобожденных Красной Армией, неизбежно влекло за собой глубокие политические преобразования, носившие во многих отношениях революционный характер. Это последнее обстоятельство оказывало свое влияние и за пределами восточноевропейского региона. Следует иметь в виду поэтому, что в то время, как первый аспект сталинской политики — её преемственность по отношению к прошлому — находил тогда известное понимание у западных партнеров, её второй аспект — порождаемый ею революционный эффект — вызывал у них, напротив, острую озабоченность.

В течение долгого времени бытовало мнение (по правде говоря, оно было распространено скорее в политической публицистике, нежели в работах историков), что раздел Европы на сферы влияния был произведен во время второй встречи между Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным, встречи в Ялте в феврале 1945 г., на основе весьма примечательного соглашения, заключенного в октябре 1944 г. /215/ между Сталиным и Черчиллем[I]. На самом деле факты слагаются в более сложно сплетенную цепь.

Противниками сфер влияния в 1944 г. были прежде всего американцы, ибо идея раздела на «сферы» была препятствием на пути осуществления их глобального проекта послевоенного устройства. Однако же сферы влияния уже существовали, и от этого факта некуда было уйти. У Соединенных Штатов была Латинская Америка, причем они блюли свое влияние в ней настолько ревниво, что с подозрением воспринимали даже простой факт установления дипломатических отношений между СССР и некоторыми из латиноамериканских стран[22]. У Англии было Содружество наций и империя. В Ялте с Черчиллем случился один из характерных для него припадков ярости; это случилось, когда ему почудилось, что в одном из документов содержится намек, ставящий под вопрос судьбу одного из старых английских доминионов. Как пишет сам Черчилль, он заявил, что никогда «не уступит ни клочка» британских владений[23]. Что касается Европы, то предположению о том, что проблемы каждой из стран будут решаться совместно тремя союзниками без какого-либо перевеса одного из них, была суждена чрезвычайно короткая жизнь. Созданные накануне Тегерана трехсторонние органы — Контрольная комиссия по Италии и Европейская консультативная комиссия — на практике играли сугубо второстепенную роль. В Италии политическая обстановка развивалась под англо-американской опекой, и советская сторона была лишена возможности сколько-нибудь серьезно влиять на ее эволюцию[24]. Находившейся в Лондоне Европейской консультативной комиссии по воле американцев доверялись лишь малосущественные вопросы[25]. При подобных предпосылках у Советского Союза не оставалось иного способа реализовать в Восточной Европе свои политические цели, как создать здесь в свою очередь собственную сферу влияния.

Следует сказать, что когда Сталин в точности осознал, каково реальное положение дел, то он не только не оспаривал, но и соблюдал преобладание англо-американских интересов в Западной Европе. Разумеется, он не отказывался от использования остававшихся в его распоряжении дипломатических средств. Например, он первым официально признал коалиционное антифашистское правительство /216/ Бадольо в Италии, что сразу же вызвало раздраженную реакцию западных союзников. Но когда Черчилль направил ему встревоженное послание по поводу образования в Риме кабинета Бономи, то Сталин ответил ему:

«Во всяком случае, если обстоятельства подскажут Вам и американцам, что в Италии надо иметь другое правительство, а не правительство Бономи, то Вы можете рассчитывать на то, что с советской стороны не будет к этому препятствий»[26].

Аналогичным образом обстояло дело и с Францией. Москва поддерживала с де Голлем хорошие отношения, но когда последний, встав во главе правительства в Париже, направился в СССР для подписания договора о дружбе и получения поддержки своих притязаний на Рейнскую область, то Сталин остался верен рекомендациям, которые давали ему Черчилль и Рузвельт. Вот один лишь эпизод, который как нельзя лучше показывает, каков был истинный порядок приоритетов для СССР. Хотя Сталин был заинтересован в договоре с Францией, он в течение нескольких дней ставил его заключение в зависимость от мелкого жеста де Голля, который бы выглядел как частичное признание Люблинского комитета в Польше[27]. Польша была для Сталина важнее, чем Франция. В наши намерения не входит сейчас обсуждать, в какой мере был самостоятельным, а в какой — согласованным с Советским Союзом внешнеполитический курс, проводившийся тогда французскими и итальянскими коммунистами (поддержка правительства де Голля и «поворот в Салерно»[II]); несомненным является то, что этот курс не вступал в противоречие с позицией СССР в целом. Сходные советы давались советскими руководителями и коммунистам Греции: без огласки, но вполне недвусмысленно им рекомендовалось избегать фронтального столкновении с англичанами и политическими группировками, пользовавшимися поддержкой англичан[28].

Здесь-то и вписывается в историю рассказанный Черчиллем эпизод с процентами влияния на Балканах. Советские историки всегда испытывают большое замешательство по этому вопросу. Они никогда не отрицают самого по себе эпизода, но оспаривают утверждение, будто речь шла о каком-то соглашении, в особенности в том, что касается Югославии[29]. По правде говоря, и из рассказа английского премьер-министра, и из других свидетельств[30] явствует, что Сталин не столько заключал союз в собственном смысле слова, сколько ограничился констатацией, что его собеседник склоняется к признанию определенной сферы советских интересов. В этом случае, иначе говоря, он не брал на себя инициативы, а, как и по всем другим вопросам общего характера, ожидал, чтобы предложения последовали от партнеров. Что же касается предложенных Черчиллем процентных соотношений, то они неизбежно носили абстрактный характер, ибо /217/ никто не мог бы сказать, с помощью каких критериев можно было бы проверить их практическое применение.