Робер Фоссье - Люди средневековья

Погруженный в мир земных и даже летающих животных, средневековый человек не мог довольствоваться лишь контактом. Страх, восхищение — пассивное поведение. Хотя бы затем, чтобы ограничить деятельность животных и попытаться подчинить их, ему следовало изучить животный мир и найти его слабое место.

Что есть животные?

Церковь неустанно твердила: поскольку у животного нет души, раз оно всего лишь отблеск могущества Бога, изучать его не полезно и не желательно с точки зрения спасения. Привязанность к нему граничит с идолопоклонством. Что уж говорить о возможных половых контактах с ним в группах людей, ведущих изолированный образ жизнь, как пастухи в горах: уличенный в скотоложестве отправлялся на костер за то, что оскорбил Создателя в лице его творения. Схоластика XIII века усмотрела также опасность тотемизации, уподобления, во всяком случае интеллектуального, человека, единственного достойного объекта изучения, и животного, для которого нормально подчиняться людям. Даже редкие мыслители-зоологи — такие как Исидор Севильский в VII веке, Хильдегарда Бингенская в XI веке, Брунетто Латини в XIII веке — придерживались антропологической точки зрения. Их рассуждения о животном мире следовали одной и той же схеме: есть животные, которые «служат», и другие, которые «опасны»; достоинства, которые можно было бы в них найти, вызывают интерес, только если ставят животных в зависимость от человека, в подчинение ему. Подход изменился не ранее XIV века, когда животным миром, по крайней мере его внешним видом, заинтересовались; впрочем, самодовольное и пренебрежительное отношение нашего вида к другим, самомнение, столь незыблемое и у наших современников, осталось прежним. Некоторые перемены во взглядах, несомненно, были связаны с укреплением чувства реальности, проявившимся не в одной области: любопытство стали вызывать облик, движения и даже повадки. Это была эпоха, когда князья нуждались в зверинцах, чтобы развлекать гостей, когда мастера пера или резца упражнялись в изображении совершенных форм животных: король Рене развлекался рисованием кроликов; Гастон Феб, граф де Фуа, возможно, сам иллюстрировал свои учебники по охоте. И все же до Бюффона было еще далеко.

Такова была позиция клириков, ученых и властителей. А простонародье? Подавляющее большинство тех, кто находился в повседневном, физическом, естественном контакте с животным миром? На самом деле, читая агиографические рассказы, хоть и написанные учеными, или романы и фаблио, понимаешь, что эти люди знали о нем столько же, если не больше, сколько и хранители Истины. Ведь свои знания они получали непосредственно, а наблюдения были визуальными: они подмечали и фиксировали болезни и внезапные перемены настроения лошади, порой даже лечили ее; они приспособили некоторые породы собак к службе, какой от тех ожидали; они знали, как повысить работоспособность быка в зависимости от зерна, которое он ест, или почвы, которую будет обрабатывать; они регламентировали всю жизнь овцы, ее перемещения, стрижку, окот; они наилучшим образом использовали многообразные способности свиньи. В кругу «домашних» животных они не сумели или не захотели познать только капризы кошки. Конечно, они почти не поднимались выше уровня внешнего наблюдения, но обычай изображать животных, чтобы «передразнивать» людей, показывает, что некоторые особенности жизни первых они улавливали. «Роман о Лисе» или появившиеся после 1175 года побасенки, «изопеты», популярные в то время, не просто истории о людях — в них подмечены и повадки животных. Впрочем, знания об этом не были недоступны: конечно, «Физиолог» времен поздней античности и его компиляции, составлявшиеся по XIII век, были написаны на латыни, и поэтому неученые люди едва ли были с ними знакомы. Но в конце XII века и на всем протяжении XIII века такие энциклопедисты, как Варфоломей Английский, Петр и Винцент из Бове или Гуго Сен-Викторский, используя научный язык, работали в литературном жанре, доступном для «простых людей», — это были «бестиарии», часто иллюстрированные, которые можно было смотреть или слушать, как их толкует сельский кюре.

В таком «популярном» подходе к животному миру, бесспорно, не было ничего научного. Прежде всего из-за антропологического бремени, о котором я уже говорил и которое ограничивало рефлексию. Далее, поскольку пониманию мешала ширма символики, как объяснить рост семилетнего оленя, если упорно видеть в этом только веления Божьи? В результате сохранялось множество ложных представлений, некоторые из которых живучи и до сих пор: лосось — это самец форели, потому что похож на нее и идет на нерест к верховьям рек; собака не выносит кошку, потому что они — символы мужчины и женщины, постоянных соперников; медведь добродушен и с ним можно иметь дело, потому что он с удовольствием ест мед, символ молока Марии; пчела — само воплощение семьи, потому что, поднявшись на заре, трудится ради всего улья. Сюда же можно было бы добавить странные рассказы путешественников, вернувшихся, как Марко Поло и множество других купцов, из экзотических стран, или францисканцев, странствующих проповедников Евангелия: разве они не утверждали, что видели там необыкновенных животных, искаженные копии тех, которых оставили на родине? И их рассказы подогревали воображение: кобра, как и другие змеи, становилась драконом, рогатый носорог — единорогом, самка тюленя — сиреной-обольстительницей, а в тела пятнистых кошек, гепарда или леопарда, переселились души грешников, отчего они несли на себе знаки былых грехов. Колдун же, облаченный в звериные шкуры и ходящий по ночам по лесу, — это волк, пожирающий людей, оборотень, вервольф у германцев.

Столь неоднозначное отношение к животным объясняет странные обычаи, которые нас смешат, например процессы над ними в средние века: публичный арест, обвинение и защита обвиняемого, приговор, чаще всего к казни через повешение, — так поступали со свиньей, поранившей ребенка, вонючим барсуком, разорившим виноградник, прожорливым волком, которого вешали даже мертвым, или насекомыми, например майскими жуками. Эти подобия суда, достаточно серьезные, чтобы юрист Бомануар регламентировал их проведение, явственно указывают на ту зону неопределенности, что отделяла человека, десницу Божью, от животного, непокорной твари. Мы были бы неправы, посмеявшись над этим, — ведь наше душевное равновесие напрямую зависит от опасностей, которые ему грозят, и не столько зубы волка или собаки, сколько зловещий ночной вой первого или неумолчный лай второй вызывают нервное напряжение, или, как говорят сегодня, стресс, вредный для нашей деятельности как исключительных существ.