Робер Фоссье - Люди средневековья

Прежде всего на улице, ведь, как упоминалось выше, дома, поделенные на маленькие каморки, тесные и плохо проветриваемые, даже в зимнее время использовались только для ночлега. Да, конечно, специалисты по истории городов могут восторгаться площадями итальянских синьорий, окаймленных муниципальными дворцами, папертями церквей в городах Франции и других стран, дозорными башенками с балконами, откуда эшевены обращались к горожанам, перекрестками, где братья минориты, взобравшись на перекрестье придорожного распятия или позорного столба, своими проповедями будоражили толпу. Все, что сохранилось от этого городского декора — дворцы, особняки, фонтаны, величественные башни, — и поныне приводит в восторг доверчивых туристов и дает пищу для мечтаний влюбленным в легенду о золотом средневековье. Что было бы, если б они заглянули немного дальше, туда, где жил простой народ, «тощий люд», «община», Armen Leute , «бедняки», «простецы», simplices , и прочее население города, и увидели бы тесные улочки, шириной самое большее от шести до десяти метров, с желобом посередине, куда стекали сточные воды и бытовые отходы; в Северной Европе эти улицы редко мостили, Кто не знает анекдота про короля Филиппа Августа, который упал в обморок, вдохнув уличные испарения парижского Сите? Из окон с верхних этажей, нависавших над улицей, прямо на середину прохода выплескивали нечистоты и отбросы; одна лишь боковая часть улицы, находившаяся под навесами, была вне досягаемости этих помоев, и обычно её уступали женщинам, если они там появлялись; для того, чтобы очищать улицы от отбросов, заводили собак и даже бродячих свиней, как рассказывает аббат Сугерий, а он надежный свидетель; и только в XIV веке мусорщики стали убирать эти отходы. Бочки, поленницы, свары домохозяев, телеги, влекомые ослами, или ручные тачки, несколько всадников, цепи, вечером перегораживавшие улицы во имя слабой надежды обезопасить жителей, тусклый огонь, слабо мерцавший в нишах некоторых домов, грязь, вонь — и вдобавок к этому куча бессмысленных распоряжений и указов, призванных обеспечить покой и удобство горожанам. Конечно, такая «романтичная» картина несколько преувеличена. Во-первых, следы античного урбанизма все же сохранялись то здесь, то там, и он постепенно начинал возрождаться; во-вторых, представленная картина скорее верна в отношении кварталов, где жили «работяги» — представители грубых ремесел, ученики и мастера «неблагородных» профессий, мясники, кожевники, холодные сапожники, дубильщики, кузнецы и плотники; память о них сохранилась в названии некоторых наших улиц. Но, невзирая на все свое высокомерие, горожане все же не могли отделаться от мысли, что в деревне живется лучше, чем у них в городе.

Итак, встречаться и беседовать на улице было не лучшим выходом. Стоило выбрать местечко попросторнее. Люди, жившие в эпоху античности, это прекрасно понимали: их просторные термы одновременно служили местом для занятий спортом, омовений, местом, где обменивались соображениями и деньгами. Когда римляне собирались урбанизировать только что завоеванную страну, которая казалось им чересчур сельской — а, следовательно, все еще не готовой подчиняться, — они сначала основывали военный лагерь, затем арену для зрелищ и, наконец, термы, чтобы привлечь туда толпы покоренного населения. Археологи часто находят следы этих «агрогородов»; многим из них было суждено прийти в упадок, но другие, без сомнения, либо занимавшие удобное место, либо разбитые на местах древних святилищ, процветали в ранге «колоний» или даже «сите». Хоть средневековые власти и не предпринимали сходных мер, они все же позволяли расширяться (иногда даже преднамеренно) зонам, свободным от застройки (non aedificandi ), как говорят наши эдилы. Что касается фонтанов, то, поскольку нередко они были устроены по инициативе правителей или эшевенов, представляли собой символ городской или даже королевской власти; именно вокруг этих водоемов можно было увидеть беседовавших меж собой женщин, как и в деревне у источника. Рынок, иногда гигантских размеров, как в Италии или Нидерландах, был еще одним местом для самых разнообразных обменов, где под бдительным оком присяжных сержантов людям давали свериться с эталонами, предназначенными для измерения жидких или сыпучих тел, дабы товары можно было отмерить, взвесить и оценить надлежащим образом; там размещались лавки для покупателей и таверны — площадки для заключения сделок и лобное место. Над всем этим возвышались тумбы или помосты, с которых вещали глашатаи, францисканцы, впадавшие в революционный транс, или доминиканцы, проповедовавшие мир и согласие и порицавшие торговлю, это «нечестивое занятие», по словам Фомы Аквинского. Если город вырастал до уровня международной ярмарки, как то было в Шампани, Ломбардии, Брабанте, Англии или вдоль Рейна, рынок становился его сердцем, даже если купля-продажа проходила и за пределами городских стен. В деревне рынок выглядел более скромно; часто торг вели на еще поросшей травой площади (английском green , аквитанском couderc , нормандском baile ), изначально служившей выгоном для скота, а затем превратившейся в место собрания селян, которые предпочитали встречаться там, нежели в приходской церкви или соседнем атриуме. В этом месте воздвигали крест, а у его подножия или рядом — каменную плиту, с которой местный сеньор оглашал приговоры.

Все эти напористые разношерстные города, неторопливые простоватые деревни отнюдь не блуждали наугад посреди безбрежного океана. Все они прочно удерживались связующими общинными узами, которые придавали смысл встречам или общим устремлениям. Первой из этих связующих нитей был приход. Я не собираюсь вдаваться на страницах этой книги в историю приходского округа, а того меньше исследовать его религиозные функции. Напомню только, что во Франции, как и в большинстве христианских стран, территория прихода стала основной ячейкой жизни группы как в городе, так и в деревне; что «коммуна-община» и поныне остается как для людей верующих, так и всех прочих, все еще действующим кадром жизни. Это обстоятельство не может не волновать юристов, склонных протестовать, особенно когда речь идет о структуре города, которая либо подверглась, либо все еще подвергается переустройству; но это уже не более чем частности. Вырвавшись за пределы городов, где оно осваивалось на протяжении нескольких столетий, христианство стало сельской религией — довольно рано на побережье латинского моря, позже, еще перед VII–VIII веками, продвинувшись к северу, а затем со значительным опозданием захватив прибалтийские и славянские регионы, к чему я еще вернусь. Но каждый раз, когда их спрашивали, именно верующие — и они одни — называли себя людьми того или иного прихода, а не сеньории, деревни или квартала. И нельзя считать новшеством тот факт, что в 1215 году на Латеранском соборе всем христианам было приказано причислять себя лишь к одному приходу — просто так церковные власти попытались добиться, чтобы доходы, которые получал священник, причащавший паству святых тайн, не оставались в кошельке верующего под тем предлогом, что он «из другого прихода». Сборы, взимаемые с паствы, и десятина шли на содержание церковнослужителя, который был обязан заботиться (cura) о душах, или, по меньшей мере, его заместителя (uicarius); также и десятина полностью или частями продавалась, вручалась, покупалась и играла существенную роль для власти Церкви того времени. Вся совокупность этих прав и собственности была общим делом, и все верующие должны были следить за тем, чтобы она функционировала без помех; они вели учёт, назначали надежных людей в особое ведомство — его часто именовали церковным советом, — обязанное осуществлять надзор; их называли церковными старостами, «реестровыми» людьми (matricularii). А поскольку территория прихода совпадала с площадью, на которой обитали жители деревень и кварталов, то зданию церкви или соседнему атриуму предстояло стать местом встреч, убежища и общения. Именно там вверх брали коллективные эмоции, даже в том случае, когда сама структура поселения способствовала распылению усилий общины.