Робер Фоссье - Люди средневековья

Возможно, это явление берет начало в ужимках странствующих трупп «жонглеров» ( joculator , тот, кто дурачится), «труверов» ( trobador , тот, кто находит и придумывает), которые выступали на городских площадях с самостоятельно сочиненными «фарсами» и «соти»; если только они не ставили декорации на подмостках, где показывали шедевры своего «ремесла» ( metier) ( ministerium , откуда пошло ошибочное название «мистерия»). После XIV века эти спектакли прибрали к рукам муниципальные власти ради того, чтобы избежать разгула восторженных зрителей, и Церковь, которая увидела в них более надежное поле действия, чем не поднадзорные проповеди братьев францисканцев. Спектакль был бесплатным, его перевозили из города в город, он шел много дней, сюжет корректировался по воле актеров, которые менялись во время турне. По ходу представления актеры не только потешались над властью, но и подчеркивали нравственные достоинства общества. Этот театр был открыт для всех, хотя вход на подмостки женщинам был заказан, даже если нужно было исполнить роль Девы Марии; но не стоит видеть здесь ни «мачизма», ни презрения: просто неприлично было выставлять жену, сестру или дочь под взоры публики. Напротив, успех театра был настолько велик, что до нас дошли «прошения» к властям о том, чтобы дать разрешение поставить спектакль.

Шествовать крича в процессии, танцевать вместе, хлопать в ладоши в театре в знак радости — все это было проявлением коллективного, общественного поведения, лишенного всякого личной инициативы, которая терялась посреди безликой толпы. Иное дело игра, даже игра командная. В нее человек вкладывался полностью, поскольку любая игра имела цель: добыть славу или деньги. В случае же неудачи уделом проигравшей стороны были стыд, ярость; и потому в ходу были шулерство и плутовство. Несомненно, ко всем этим чувствам примешивались гордыня, зависть, злоба и даже отрицание божественного вмешательства. С каролингской эпохи Церковь осуждала игру как безнравственное занятие, отнимающее свободное время, которое должно посвящать Господу. Ныне мы хорошо представляем, какими были средневековые игры, по крайней мере во Франции, во времена зенита и заката средневековья. Чаще всего устраивали состязание между двумя командами соперников, которые, в основном, играли в мяч или лапту. В мяч играли преимущественно в городах, игроки собирались в крытом помещении и мало передвигались по ходу соревнования: ударом ракетки мяч (eteuf) — этот предшественник нашего теннисного мячика — посылали по направлению к сопернику поверх сетки или в стену, как правило, деревянную. Лапта была более народной и в ней участвовало большее количество игроков; нередко она была делом семьи, клана или городского квартала. Если в игре в мяч снаряд представлял собой шар из шерсти или соломы, в лапте использовали более твердый предмет, иногда из дерева, по которому били ногами, руками и битой; сложно сказать, у истоков какой из наших игр стояла лапта — футбола, регби, баскетбола, крикета?

Для этих игр требовались пространство, зрители, судьи. Совсем иначе дело обстояло в случае с игрой в кости; она была просто азартной игрой, а потому занимала видное место в сфере, связанной с мошенничеством, спорами и применением насилия. Игра в кости была неизменна и существовала повсеместно, уходя корнями еще во времена неолита. А поскольку игра шла на деньги — а светские магнаты иногда ставили на кон по-крупному — Церковь осуждала её больше, чем любую другую. С картами все было по-другому; они появились только с конца XV века: ходили слухи, что их вывезли из Индии, и Рабле был знаком с 35 правилами этой игры. Но если эта игра зависела от случая, пусть даже в раздаче карт игрокам, доля тактического замысла придавала им блеск, которого не имели кости. Но что бы то ни было, карты, мяч или кости, все они уступали первое место «королю игр» и «игре королей» — шахматам. На этот раз в ней участвовали двое игроков, но зато высокого полета, которых поддерживали преданные и готовые на все любители, ибо шахматы словно отражали земную жизнь, с их символизмом фигур, почти воинской тактикой, сочетавшей риск и осторожность, требовавшей хорошей памяти и острого глаза, присущих, как правило, лишь зрелым и опытным людям. На Западе шахматы были известны примерно с VIII века, когда их завезли из Индии через Скандинавию или Испанию. Шахматы — это сражение; в них не ловчили и не жульничали; но ярость проигравшего могла легко перерасти во вспышку насилия: разве не рассказывали, что Роберт, сын Вильгельма Завоевателя, проиграв партию отцу, разбил шахматную доску о его голову?

Впрочем, помимо лапты, костей или шахмат были и стрельба из лука, кегли, бабки, классы, триктрак и множество других игр. Они вызывали либо смех, либо слезы — в зависимости от исхода партии и чувства юмора. Но, подобно праздникам, танцам и театру, эти игры разжигали страсти, которые могли как сблизить людей, так и сделать их врагами. Потому и стоило их предотвращать и сдерживать, насколько возможно.

Для того чтобы общество обладало определенной сплоченностью, чтобы могло, например, противостоять насильственным ударам судьбы, наносимым другой социальной формой и или даже природой, недостаточно, чтобы люди были собраны, более-менее добровольно, в кадре жизни — будь-то приход, сеньория, «цех» или просто внутри «границ». Требуются иные узы, иногда этнического или национального характера, а иногда основанные на моральных или религиозных концепциях. Если идентификационный фундамент разваливается и на его месте не возникает ничего нового, общество ждет кризис самосознания, который в конце концов приведет к материальным и нравственным потрясениям. С самой зари человеческой истории таких кризисов случалось немало; например, в связи с Европой можно вспомнить кризис, произошедший во время столкновения средиземноморской и германо-кельтской культур, в III–VIII веках; или еще в момент стремительного открытия Европы навстречу внешним мирам, от Америки до колониальных империй, в XV–XVIII веках. Все указывает на то, что с начала пятидесятых годов мы переживаем подобное потрясение; сама сущность наших коммуникационных структур меняется; наследие политических или национальных образований забывается; этические основы пошатнулись. Но все эти феномены протекают неспешно. Как и в случае потепления климата крайне наивно было бы полагать, что есть силы, способные сдержать их или, наоборот, ускорить; без сомнения, потребуется одно или два столетия, чтобы вместо них возникло что-то новое.

Небесполезно было бы задаться вопросом, насколько был прочен материал, скреплявший средневековое общество, особенно в период, о котором мы говорили — между VII и XV веками. В наши дни, по крайней мере в Европе, специфика самобытной группы выражена относительной этнической однородностью, общим языком и, как следствие, общей культурой, древней и одной для всех историей, укоренившимися поведением и привычками, а также четко установленными административными и политическими границами. Вместе эти элементы составляют «англичан», «французов» или «итальянцев». Однако ситуация в средние века была совсем иной: например, в средневековой Франции не было ни единства населения, ни осознания общей «родины», а тем более и «нации», ни общего языка, ни бесспорных границ; зато существовала практически застывшая форма верования: христианство. Люди, жившие в то время, считали или называли себя «христианами»; конечно, встречались отдельные упрямцы, крупные скопления евреев и мусульман, но то были исключения, своего рода островки в море христиан. Однако в глазах других народов, например тех, кто исповедовал ислам, эти люди были «франками»: очевидная ошибка, но она вызвана тем, что в эти времена мирское и сакральное было тесно переплетено, власть, dominium , носила теократической характер, будучи властью веры и «главенствующего» народа. Этот тип общества ныне у наших дверей, и Андре Мальро, без сомнения не ошибся, когда предсказывал наступление «религиозного столетия». Но вернемся ко временам средневековья.