Робер Фоссье - Люди средневековья

Притом, и это здесь важно для меня, представляется бесспорным, что производители работ на стройках, в ремесленных мастерских или монахи-миниатюристы в монастырях в большей степени испытывали моральное давление, чем материальное; конечно, в их работах отражалось то, что тогда думали и считали беднота или богачи. Но иногда нетрудно выделить личный вклад художника, даже если считается, что тема или план ему были заданы: маски и гротескные фигуры на креслах и капителях, беглые сатирические наброски пером внутри инициалов красивой книги, чувство юмора, оживляющее даже сцены Страшного Суда, как в Отёне, отражают свободу исполнения и, может быть, даже намерение исполнителя избавиться от оков «программы», которую ему таким образом удается обойти. В таких случаях трудно однозначно интерпретировать какую-то форму или тему — все кажется символами, то есть рамками для упрощенной идеи; нам интересно лишь одно: имели ли эти обращения к подсознанию какой-либо шанс на то, что их воспримут простые люди. Я могу здесь привести не одно такое обращение: прежде всего обращение к свету — эмблема дома Божьего, который тем самым вступает в повседневную жизнь; принцип вертикальности — эмблема возрождения человека в противовес горизонтальности ползучего зла; потребность в центре — центре сакральных частей здания или убранства, точке схождения линий на рисунке, это распятие, пересечение стрелок, фигура Христа. Под таким углом зрения символический смысл приобретают простейшие геометрические формы, как квадрат — квадрат небесного Иерусалима, королевской aula (дворца), римского лагеря, общепринятый образ замкнутого мира. Круг становится путем, по которому движутся светила в небе как Творении Божьем; не имея начала и конца, он являет собой образ совершенства. Спираль — это, наоборот, последовательные и продолжающиеся круги, исходящие из единого центра, в качестве образа бесконечности; наконец, крест — это далеко не только эмблема мучимого Христа, это образ четырех направлений, четвертующих человека, даже в большей степени астрономических и физических, чем духовных; крест, приведенный в движение относительно самого себя, становился символом подвижного мира, и греческое искусство широко применяло «свастику», как ее называют, задолго до того, как она стала эмблемой политических режимов, мнящих себя новыми. Все эти и многие другие соображения имеют в глазах историка чисто теоретическое измерение, но они во многих отношениях интересны. Можно ли было надеяться, что внизу, где кишит масса простых людей, уловят отзвук этих умозрительных рассуждений?

В течение всего рассказа, пожалуй, немногие разделы оставили меня настолько неудовлетворенным, как тот, который заканчивается здесь. Мне часто приходилось, и я это сознавал, упрощать или исключать темы, серьезное рассмотрение которых потребовало бы рассуждений, способных увести меня далеко от исходной позиции, — так было, когда я выходил к сфере экономики или социальной иерархии. На этот раз жертва была другой, по крайней мере имела другую природу: я должен был не отбрасывать то, что могло бы вывести меня «за пределы сюжета», а высекать по массе, не имеющей границ; из этого океана имен, произведений, преемственностей я выловил несколько щепок. На этот раз мне бы не хватило места, пожелай я сказать хотя бы самое главное. Я, конечно, сожалею об этом, но и успокаиваю себя — вот я и вышел из области леса, передо мной область духа; ученые или невежественные, внимательные или рассеянные, тонко чувствующие или толстокожие, все эти люди имеют душу либо думают, что имеют ее.

В описании замка Ардр, возведенного у него на глазах на заре XII века, каноник Ламберт детально изображает разные уровни этого строения: внизу, почти на земле, во всяком случае в качестве фундамента всего остального, — камень насыпного холма, скот, вода, сено, провиант; выше — кухня, амбар, клетушка, где разводят огонь для больных и младенцев; потом зал, где вокруг сеньора собираются мужчины; этажом выше — комнаты, покой дамы-производительницы, ядро семьи хозяина, спальня мальчиков, комнаты дочерей; на следующем этаже — гарнизон, следящий за окрестностями; наконец, на самом верху, как можно ближе к Богу, — часовня, «храм Соломона». Археологов этот эскиз очень трогает; но какая важность, является ли это описание выдумкой в чистом виде или нет, — я, прошедший все этажи, наконец стою перед дверью в священную молельню.

На фронтоне написана не угроза Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий», а фраза современного историка: «Средневековье никогда не было христианским». Этот специалист по католической церкви XVI века, разумеется, хочет сказать, что «христианское» включает в себя контрреформационные каноны Тридентского собора. А ведь этого Бога мы встречали почти на всех предыдущих страницах; вопрос, можно ли его считать «христианским» под тридентским соусом или нет, имеет второстепенное значение; видели ли в нем единое божество в трех лицах, из которых предпочтение отдавалось скорее Сыну, чем Отцу, — вопрос не более важный. Очевидным образом бросается в глаза, что этот «Бог» — высшая форма верховенства духа над материей; мы называем этого Бога христианским согласно обычаю и букве, вот и всё.

Ограничиться констатацией, что средние века практиковали упрощенческий, даже грубый «деизм», было бы слишком просто. Не слишком задерживаясь на утверждениях тех, чья профессия — препарировать догму и преследовать мятежников, историк тех времен должен попытаться провести более тонкое изыскание. Если средневековый христианин называл мусульманина «безбожником», а иудея — «богоубийцей», в ответ от первого он слышал, что он многобожник, а от второго — что он идолопоклонник. Однако все трое почитали Авраама и Книгу; значит, друг другу противостояли не догмы, а менталитета. Вот и брошено слово-ловушка: есть ли надежда определить, что такое «менталитет»? И сначала дать определение «средневекового» менталитета, а потом «христианского»? На первый вопрос можно ответить достаточно широко, чтобы охватить всё: для человека, как и для группы, это особый способ чувствовать и мыслить в конкретных социальных рамках; в него входит бессознательное, особенно коллективное, багаж сведений или привычек, определенная форма их воспроизведения, а «разум» тут почти ни при чем. Что касается второго вопроса, ответ представляется не очень спорным: нет «одного» средневекового менталитета, поскольку само собой разумеется, что в течение тысячи лет социальные, культурные, духовные рамки изменялись; есть последовательный «ряд» менталитетов, в любой момент находящихся под напряжением. Вот почему можно сказать, что формы представления или выражения этих менталитетов будут выглядеть связно, только если позаботиться осветить оба их спаренных облика — культурный и социальный.