Валерий Вьюгин - Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

В конце 1920 года Г. П. Блок собирал материалы о жизни и творчестве А. Фета и в связи с этим обратился к Александру Блоку, своему двоюродному по отцу брату, с которым до того практически не был знаком [535]. По собственному признанию, он переживал тогда период «„первой любви“ к стихам Блока, которых до того не знал. Только что вышла его книжка „За гранью прошлых дней“. Там в предисловии было признание о Фете. Почти одновременно я прочел статью „Судьба Аполлона Григорьева“, где призрак Фета встает во весь рост и таким именно, как он мерещился тогда и мне. Мне настойчиво захотелось увидеться с Александром Александровичем» [536]— то есть Г. П. Блок лишь в конце 1920 года открыл для себя стихи А. Блока, прочел его опубликованную еще в 1916 году программную статью «Судьба Аполлона Григорьева» и воспринял как актуальные стихотворения Блока рубежа веков, включенные в сборник «За гранью прошлых дней» (1920) [537], которые на Б. М. Эйхенбаума, сверстника Георгия Петровича, произвели впечатление не просто «старых», но имевших «уже вид посмертных <���…> Самые их названия казались анахронизмом. (Эйхенбаум говорит также о сборнике А. Блока 1920 года „Седое утро“. — М. М. ) Точно Блока уже нет» [538]. Почти тогда же, в начале 1921 года, и также в связи с Фетом, Г. П. Блок обратился с письмом к жившему в Нижнем Новгороде Б. А. Садовскому, с творчеством которого он ранее также не был знаком (уже установив с адресатом доверительную эпистолярную связь, Г. П. Блок признался, что прозы его совсем не знает, а стихи узнал лишь недавно, как не знал до последнего времени ничего современного [539]). Общение с обоими, хотя недолгое и в основном заочное, вышло далеко за пределы «foethiana» и решающим образом повлияло на осознание Г. П. Блоком своего места в пореволюционной современности, которое произошло не через осмысление собственно этой современности, а путем актуализированной мемуарной ретроспекции, выкристаллизовавшейся в двух его очерках, «Герои „Возмездия“» (1924) и «Из петербургских воспоминаний» (1922).

Культурное «опоздание» Г. П. Блока к Серебряному веку было связано с его происхождением: он принадлежал к среде петербургского чиновничества, «правоведам»: его общий с А. Блоком дед, Лев Александрович, был правоведом, отец, Петр Львович, служил адвокатом в Министерстве финансов. Георгий Петрович пошел по их стопам: после окончания Александровского Лицея поступил на службу в первый департамент Правительствующего Сената и к 1914 году был уже надворным советником и камер-юнкером [540]. В юности у него, как у многих молодых людей, были «литературные порывы» [541]: состоя в студенческие годы в редакции «Лицейского журнала», пополнявшегося в основном за счет произведений его редакторов, Георгий Петрович поместил в нем два стихотворения и несколько рассказов, свидетельствующих о его неплохих литературных способностях [542]. Однако подлинный идеал собственного будущего — романтизированную мечту о карьере государственного чиновника — Блок описал в рассказе «Гроза» («Лицейский журнал». 1907–1908. № 5. С. 348–365; № 6. С. 415–440): герой рассказа Щебнёв, блестящий тридцатипятилетний чиновник, только что успешно составил некий государственный проект исключительной важности; Щебнёв физически исключительно крепок и здоров, очень счастлив, глубоко нравственен и религиозен, в его просторном петербургском кабинете царит приятнейшая атмосфера «трудового, упорного и блестящего карьеризма» [543], он обожаем женой и сыновьями, имеет большое государственное значение и даже знаменит, хотя, конечно, у него есть враги и оппозиция (представленные описанными с ироническим пренебрежением либеральными типами — студенткой в пенсне и студентом-гувернером, читающим «Русскую мысль»). В родовой усадьбе, куда он приезжает отдохнуть после успешного завершения своего чиновничьего подвига, ему наносит визит некто с сомнительной фамилией Мациевский, невнятно, но угрожающе предлагающий Щебнёву перейти на «их сторону». Получив гордый отказ, Мациевский подло убивает Щебнёва.

Эта мечта Г. П. Блока, начавшая осуществляться в 1910-е годы, была разрушена революцией: в лицейском рассказе он мечтал к 35 годам стать видным государственным чиновником антилиберального толка, и вероятно стал бы, а оказался в 1921 году «33-летним младенцем, трепетно вступающим на страшное, неизведанное поприще» литературы [544]. Однако культурное опоздание Г. П. Блока относительно сверстников, которые ближе были причастны к литературной жизни 1910-х годов, своеобразной траекторией сблизило его в начале 1920-х с некоторыми представителями Серебряного века правой культурно-политической ориентации. Судя по тому, что, характеризуя Садовскому Зоргенфрея и таким образом издательство «Время», начавшее с выпуска его книги, Г. П. Блок коротко замечает: «Он наш» [545], имелась вполне определенная духовная общность, связывавшая всех троих и не требовавшая дополнительных разъяснений. С. В. Шумихин в комментарии поясняет, что «наш» здесь следует понимать в специфическом значении: «В. А. Зоргенфрей, сын лифляндского немца и армянки, был яростным антисемитом», что в целом верно — конечно, не в вульгарном, а в актуальном для культуры русского символизма культурно-политическом аспекте проблематики расы и антилиберализма [546](вероятно, именно желая подчеркнуть эту общность, Г. П. Блок именует издательство «Время» «испанским», а И. В. Вольфсона «испанским страусом»; узнав, что Садовской осведомлялся у Б. Л. Модзалевского, что за человек Г. П. Блок, «а главное, ариец ли он?» [547], с готовностью сообщает о своем «арийстве» [548]; в последующих письмах со страстью обсуждает «еврейство» Фета, одну из любимых тем Садовского, раздраженно пишет об «иностранцах»-формалистах и «неизбежных брюнетах» [549]). Антилиберальная проблематика актуализировалась для Зоргенфрея вновь в связи со значимой для него фигурой А. Блока, к которому он после февральской революции пережил период охлаждения [550], в связи с совместной работой над переводами Гейне для «Всемирной литературы». «Предстоит дать Гейне нашей эпохи — труд большой и ответственный, — писал Блок Зоргенфрею, приглашая его участвовать в переводе „Путевых картин“, — русского Гейне, несмотря на два полных собрания и множество отдельных переводов, не существует, есть только либеральный суррогат», добавляя тут же: «В этом Вы меня поймете без лишних слов» [551]. Это уточнение свидетельствует о близости Зоргенфрею мыслей А. Блока, изложенных в известных докладах 1919 года на заседаниях «Всемирной литературы» — «Гейне в России (О русских переводах стихотворений Гейне)» и «О иудаизме у Гейне (По поводу доклада А. Л. Волынского)», которые были связаны с программной статьей А. Блока «Крушение гуманизма». Говоря в 1919 году о переводах Гейне, А. Блок противопоставил «подлинный поэтический образ» Гейне-«артиста» «грузной, стопудовой, либеральной легенде о Гейне», возникшей в «безмерно уплотненном» удушающем воздухе 1860–1870-х годов [552]. Эта либеральная легенда, принимающая «совершенно возмутительные для художника и уродливые формы (Гейне превращается чуть ли не в народолюбца, который умер оттого, что был честен)», ожила в пореволюционной современности, где с отменой религиозной цензуры «на свет выполз ряд переводов одного из упадочнейших для Гейне (если не самого упадочного) стихотворения „Disputation“», а журнал «Пламя» поместил несколько «революционных» стихотворений Гейне в старом переводе П. К. Вейнберга, из которых «удалось сделать передовицу в „Красной газете“» [553]. Задача, понятная «без лишних слов» Зоргенфрею — «стряхнуть <���…> то гражданственное отношение к поэту, которое я хотел бы назвать, несколько играя словами, родной нашей, кровной, очень благородной и чистой, — но все-таки — грязью», — стоит перед «новым течением русской поэзии», то есть символизмом, который А. Блок в 1919–1921 годах опять воспринимает как явление актуальное и отвечающее «духу времени», отечественной эпохе «кризиса гуманизма», создавшей уникальные условия для понимания и актуализации Гейне как антигуманистического, антилиберального автора.