Леонард Гендлин - Исповедь любовницы Сталина

— Мечтаю отвлечься от суеты мирской!

— Теперь вы убедились, что я пай-мальчик? Не успел объявиться в Москве, как дал о себе знать.

— Ценю вашу заботу.

— А можно более ласково?

— Спасибо, Боренька!

С острыми ироническими рассказами Булгакова я познакомилась давно. До слез хохотала, когда читала «Роковые яйца», «Дьяволиаду», «Собачье сердце». В Московском художественном театре несколько раз смотрела «Дни Турбиных». Спектакль волновал, заставлял мыслить, думать, мечтать. С автором пьесы меня познакомил галантный Станиславский. Иногда Булгаков приходил к нам за кулисы, в Большой театр. Поражали его безукоризненный костюм, ослепительной белизны рубашка, ботинки, начищенные и отливающие зеркальным блеском. Воспитанный, вежливый по-старомодному, с изысканными аристократическими манерами, он нравился и женщинам, и мужчинам, которые тайно старались во всем ему подражать.

Гости пришли к ужину: высоченный Качалов с Ниной Николаевной, нарядно-элегантный Булгаков с красивой, стройной, преданной Еленой Сергеевной, которая ради него оставила мужа, крупного военачальника. Шествие замыкал Борис Пильняк. Яркая цветная ковбойка его очень молодила. Он притащил корзину разной снеди со множеством бутылок вина. Посыпались анекдоты, шутки, нескончаемые эпизоды из театральной жизни. Первым заговорил Качалов:

— Зимой 1929 года в труппу Художественного вступил молодой артист Осип Наумович Абдулов. Принимали его Немирович-Данченко, моя благоверная супруга и ваш покорный слуга. На первых порах ему поручили небольшую, эпизодическую роль приказчика Гаврилы в комедии Островского «Горячее сердце». После премьеры Станиславский вызвал Абдулова к себе в кабинет и сказал: «Вы, голубчик, замечательно сыграли! Самое радостное, что сердцем поняли нутро нашего Художественного театра. Поздравляю! Оригинальным, проникновенным рисунком образа Гаврилы вы органически влились в актерский ансамбль «художественников». Вы изумительно, неподражаемо хромали. Вот что значит, когда актер мыслит правильными категориями и всем существом принимает систему». Набравшись храбрости, смущенный Абдулов попросил у Константина Сергеевича на память автограф. Станиславский вынул из портмоне свой портрет, на котором размашисто написал: «Осипу Наумовичу Абдулову свидетельствую глубокое уважение и благодарность за доставленное удовольствие».

Прошло несколько дней, в театре премьера драмы Всеволода Иванова «Бронепоезд 14–69». На сей раз новоиспеченный артист Абдулов играет партизана. В антракте рассерженный Станиславский набросился на неосмотрительного актера: «Голубчик, милый Осип Наумович, запомните, что однажды найденную деталь нельзя так часто повторять, переносить из одного спектакля в другой. Поймите, милостивый государь, Художественный театр не терпит штампов».

Посрамленный, убитый горем Абдулов немигающими глазами смотрел на строгого мэтра:

— Что я сделал неправильного? — пролепетал несчастный артист. Станиславский так же строго:

— Подумайте сами, голубчик! Вам станет гораздо легче, если без посторонней помощи найдете зерно ошибки, на это вы и «художественник».

Окончательное падение Осипа Абдулова произошло на спектакле «Дядюшкин сон» по Достоевскому.

— Объясните нам, голубчик, — заревел Станиславский, — почему в каждом спектакле вы продолжаете усиленно хромать? Неужели повторяемый штрих приносит вашему актерскому самолюбию моральное удовлетворение?

Потрясенный Абдулов, наконец, понял, что от него хочет режиссер, которого он боготворил.

— Простите, великодушно… Но у меня нет правой ноги, она давно ампутирована, поэтому я вынужден хромать не только на сцене Художественного театра, но и в жизни…

Обычно выдержанный Станиславский истерически захохотал. Смеялись актеры, смеялась секретарша, смеялись капельдинеры и уборщицы, сторожа и пожарники, гримеры и костюмеры, буфетчики и кассирши, дирекция и администрация… Абдулова уволили, в приказе значилось: «Освободить от занимаемой должности по собственному желанию в связи с переходом на постоянную работу в другой театр». Не мог же Немирович-Данченко написать: «Артист О. Н. Абдулов уволен из Художественного театра за систематическое и беспринципное хромание во время спектаклей»….

Мы с интересом приготовились слушать М. А. Булгакова.

— Глухой ночью 1919 года я ехал в расхлябанном вагоне. При свете крохотной свечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал свой первый маленький рассказ. Озябший, в прохудившейся солдатской шинели, без гроша в кармане предстал я пред мрачные очи пухлого тушеобразного редактора. Шлепая губами, редактор сухо бросил: «Через неделю».

С бьющимся сердцем и пустым желудком вторично вхожу в знакомый кабинет. Всеми своими необъятными телесами редактор неуклюже бросился на меня: «Вы пишете почти как Александр Валентинович Амфитеатров, ваша палитра где-то напоминает самого А. П. Чехова, уверен, что вы перещеголяете в недалеком будущем самого короля смеха — Аверченко. Дорогой мой, вы талантище!»

Глотая голодную слюну, спрашиваю: «Значит, фельетон понравился?» — «Что за вопрос? Гениально! Блестяще! Вы затмили всех юмористов живых и мертвых». — «Значит, напечатаете? Дадите авансик?»— «Ни под каким видом! У меня семейство и все хотят 4 раза вкусно поесть! — так же смачно, с жизнерадостным аппетитом воскликнул редактор. — Но непременно заходите, приносите еще что-нибудь почитать. Хоть вы единственный вошли в мое положение, рассмешили».

В конце 1921 г. я приехал в Москву. Чтобы поддержать существование, служил репортером и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишенные каких-либо отличий. Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их сейчас и буду ненавидеть до конца жизни.

— Теперь мне слово, — улыбаясь, сказала Елена Сергеевна Булгакова. — Художественный театр в лице Станиславского и Немировича-Данченко предложил М. А. написать пьесу по материалам романа «Белая гвардия». Так родилась его первая драматургическая ласточка «Дни Турбиных». Премьера в Художественном, как вы знаете, состоялась в 1926 г. Руководителем постановки был К. Станиславский. Эту пьесу неоднократно снимали и со скрипом восстанавливали. Пришел и такой день, когда в наш дом постучался голод. Все, что накопили, пришлось продать. Дожили до того, что у М. А. остался единственный черный выходной костюм и одна белая рубашка, которую я стирала каждый вечер. На работу его никуда не брали. Газеты и журналы под благовидными предлогами отказывались печатать булгаковские рассказы, повести, фельетоны. В издательствах с ним не разговаривали. В печати началась разнузданная травля. Критики ополчились против его пьес «Зойкина квартира» и «Багровый остров». И вот «Дни Турбиных» снова засверкали на сцене Московского художественного театра. Несколько раз приезжал на спектакль Сталин. В эти трагические минуты Булгаков, отчаявшись, отправляет письмо советскому правительству. На конверте Миша вывел крупными буквами: «Москва, Кремль, товарищу И. В. Сталину, Советскому Правительству». Люди, причастные к искусству и литературе, любят разыгрывать знакомых, товарищей, друзей. В то время многие от безделья занимались различными мистификациями. 18 апреля 1930 г. в три часа ночи у нас в квартире раздался пронзительный телефонный звонок. От неожиданности мы вздрогнули. Нам давно никто не звонил. Мы были отторгнуты из жизни. Я сняла трубку. М. А. был нездоров, лежал на диване, укутанный пледом. Я тихо спросила: «Кто спрашивает Булгакова?» В ответ резкий гортанный голос: «Сталин!» Растормошила мужа: «Мишенька, родной, у телефона товарищ Сталин, скорей подойди». — «Не верю! Нас кто-то из актеров разыгрывает!» Многие друзья в Москве и Ленинграде знали про булгаковское письмо. Уговорила Булгакова взять трубку. «Сталин!» М. А. недоверчиво: «Какой Сталин?» — «Насколько мы понимаем, в Советском Союзе имеется единственный Сталин Иосиф Виссарионович. Возможно, у вас, товарищ Булгаков, существует несколько товарищей Сталиных?» — «Простите, Иосиф Виссарионович, я вас слушаю!» — «Мы получили ваше письмо. Мы что, вам очень уж надоели? Не нравится вам советская власть? Может быть, действительно отпустить вас за границу? Я хотел бы лично с вами встретиться!» — «Для чего? На какую тему мы станем беседовать?» — «Не о сапогах и спичках, деликатесах и модных костюмах, а о назначении советской литературы, о совести и нравственности литератора». — «Я считаю, что русский писатель не может жить вне Родины». — «Правильно говорите, товарищ Булгаков. Вы где хотите работать?» — «В Художественном театре, Иосиф Виссарионович.» — «Попробуйте утром подать заявление на имя директора!» — «Я уже был там, но мне отказали». — «Они сделали ошибку, возможно, раскаялись, зайдите еще раз, если не получится, напишите нам». — «Спасибо, товарищ Сталин!» — «До свидания, товарищ Булгаков!»