Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

Г. Фриз и Я. Коцонис совершенно правы, когда говорят: политический контекст революции является реальностью сам по себе, для понимания ее происхождения важно учитывать не только то, что было на самом деле, а как это воспринимали и что об этом думали общественность и народ. Обоснованию последнего тезиса посвящена целая глава «Современники о благосостоянии населения», и сделано это, по мнению Я. Коцониса, убедительно: «Мы, возможно, приближаемся к новому и более убедительному объяснению краха самодержавия благодаря осознанию рассогласования между объективно существующей реальностью и ее политическими интерпретациями, которое Миронов эффективно обрисовал». Факт расхождения между жизнью и ее отражением в головах современников и историков получает признание в современной зарубежной историографии {74} .

Только по недоразумению можно считать меня сторонником теории заговора в февральских событиях (А.А. Куренышев). Заговор и подготовка революции — совершенно разные вещи. Опираясь на новые данные С.В. Куликова, я предполагаю: февральские события готовились, в том числе посредством подогревания недовольства и раздражения, провоцирования протестов, мобилизации неудовлетворенных режимом и организации массовых выступлений. Борьба за власть как движущая сила октябрьских событий, их тщательная подготовка и организация большевиками ни у кого не вызывают сомнения, при этом лишь немногие историки считают большевиков заговорщиками. Обвинение меня в «снобистски-высокомерном отношении к народным массам» свидетельствует о незнакомстве А.А. Куренышева с моими работами и о невнимательном чтении обсуждаемой книги. Об этом же говорит и его утверждение, будто я «обвиняю участников освободительного движения в беспринципной жажде власти». Красной нитью в книге проходит мысль: стремление к власти у оппозиции было принципиальным, т.е. основанным на идейных соображениях и уверенности в своей силе и правоте. Хотя беспринципных политиканов тоже хватало, и не стоит закрывать на это глаза. Верно замечено: «Мы знаем множество революционеров, пылавших ненавистью, но отнюдь не любовью: их ненависть к тирании слишком часто оказывалась завистью неудавшихся тиранов к удавшимся» {75} .

Согласен с И.В. Поткиной и другими коллегами (О.Н. Катионовым, Я. Коцонисом, Г. Фризом): причины революции действительно требуют дальнейшего исследования. Свой вклад в это я вижу лишь в следующем: (а) доказал несостоятельность наиболее распространенного объяснения революции, сводящегося к системному кризису и пауперизации населения, (б) показал причинно-следственную связь между успешной модернизацией в России, как и везде в мире, с ростом социального напряжения и протестных движений в обществе, подчеркнув необходимость обратить более пристальное внимание на политический аспект проблемы, включая и коллективную психологию [14].

Вызвала возражения моя интерпретация успехов развития гражданского общества и его роли в русских революциях (В.П. Булдаков, Н.А. Иванова, И.В. Михайлов, П.П. Щербинин). В последние 10 лет российские и зарубежные историки накопили богатый материал, убедительно доказывающий: генезис гражданского общества относится к последней трети XVIII в., когда появились первые добровольные общественные организации, общественное мнение и достаточно свободная пресса, а в начале XX в. налицо имелись его основные элементы {76} . Речь идет не о наличии в стране гражданского общества, а лишь о том, что оно постепенно развивалось, благодаря чему в начале XX в. сформировались его основные элементы. Действовали конституция, всероссийское представительное учреждение, институты городского и губернского самоуправления, независимый суд; население обрело гражданские и политические права. Сложился механизм принятия политических решений, в котором участвовали представители общества, функционировали достаточно свободная пресса, общественное мнение, политические партии, тысячи общественных организаций. При этом, вопреки мнению Н.А. Ивановой, ядром гражданского общества, его хребтом, организационной основой являлись именно добровольные ассоциации и, вопреки мнению П.П. Щербинина, контроль государства за их деятельностью — общемировая практика, а не свидетельство слабости российских обществ {77} .

Утверждения П.П. Щербинина: «проявления общественной самореализации и деятельности общественных организаций в столицах и провинции кардинально отличались»; в провинции отсутствовала свободная пресса, не было развитого общественного мнения, политических партий; провинциальная бюрократия не давала добровольным ассоциациям проявлять общественную инициативу — не соответствуют действительности. Сравним столицы и Тамбов, откуда родом П.П. Щербинин.

Добровольные общества распределялись по стране достаточно равномерно в соответствии с относительной численностью населения. Например, число благотворительных обществ в 48 губернских городах Европейской России на 1898 г. равнялось 1662, из них в Петербурге — 355 (21,4% всех обществ), в Москве — 259 (15,6%), в Тамбове — 13 (0,8%). Но и население губернских городов распределялось похожим образом: в Петербурге — 1265 тыс. (22,1%), Москве — 1039 тыс. (18,2%), Тамбове 48 тыс. (0,8%) {78} , следовательно, по числу благотворительных обществ на 1000 человек городского населения Тамбов даже опережал столицы. В отношении кооперативов на 1000 человек населения Тамбовская губерния отставала от столичных, но незначительно. Число кооперативов в 50 губерниях на 1913 г. составляло 19 265, в том числе в С.-Петербургской губернии 523 (2,7% от всех кооперативов), в Московской — 414 (2,1%), Тамбовской — 347 (1,8%), а доля губерний в населении равнялась соответственно 2,5% (3137 тыс.), 2,8% (3591 тыс.) и 2,8% (3530 тыс.) {79} . То же следует сказать о всех видах добровольных ассоциаций (религиозных, студенческих, профсоюзных, клубов и т.п.), число которых накануне Первой мировой войны в 50 губерниях Европейской России превысило 54 тыс.: свыше 19 тыс. церковно-приходских попечительств (1902 г.), 13 тыс. кредитных и ссудно-сберегательных товариществ, 10 тыс. потребительских кооперативов, 5,8 тыс. сельскохозяйственных обществ, около 5 тыс. благотворительных обществ (4958 в 1898 г.) и сотни ассоциаций другой специализации, объединявших миллионы человек — только кооперативы всех видов охватывали около 11 млн. членов {80} . За время войны число добровольных организаций, если ориентироваться на увеличение количества кооперативов до 63–64 тыс., существенно возросло, охватив до половины всего населения страны {81} . Если даже количество ассоциаций других видов осталось прежним, то все равно их общее число превысило 90 тыс. {82}