Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

Психопатологическая концепция революции также имеет предшественников. По мнению В.П. Булдакова, «причина российской смуты одна — психоз бунта, вызванный крайней болезненностью бытовых ощущений несовершенства власти» {148} . «Восстание масс» объясняется им следующим образом: «разрушение привычной социальной иерархии ведет к увеличению массы психопатических личностей, которые своими действиями окончательно ломают общепринятые нормы социального поведения и освобождают место для “коллективного бессознательного”, проникающего и заполняющего публичную сферу»; а последующее «бегство от свободы» в диктатуру — «физическим выбыванием или дискредитацией “пассионариев” революционной эпохи», что ведет к возобладанию «“серой массы”, реанимирующей архаичнейшие образцы власти-подчинения» {149} . Здесь В.П. Булдаков конгениален В. Вундту, О. Кабанесу, Г. Лебону, Л. Нассу, С. Сигеле, И. Тэну, 3. Фрейду, книги которых были опубликованы еще в начале XX в., и другим социальным психологам и психоисторикам. Вот длинная цитата из книги Кабанеса и Насса, это подтверждающая. «Революционный невроз — не праздное слово. Он действительно и несомненно существует и вносит самое беспорядочное не только в души отдельных личностей, но и в души целых обществ. <���…> Он присущ не одной французской революции и наблюдается при одинаковых обстоятельствах, вызывается одинаковыми причинами, проявляется теми же симптомами и даже развивается с той же последовательностью каждый раз, когда какой-нибудь народ под влиянием исторических условий становится в положение, из которого нет другого выхода, кроме радикальной ломки угнетающего его строя, и направляется поэтому на путь насильственных переворотов. В силу этого закона, проявления этого невроза мы наблюдаем последовательно и в Древнем Риме, и в мелких государствах и республиках Италии эпохи Возрождения, и в Англии, и в Нидерландах, и во Франции, а не сегодня-завтра увидим их и в переживающей ныне острый кризис России. <���…> Можем ли мы льстить себя надеждой, что благодаря поступательному росту человеческого прогресса мы не будем более свидетелями проявлений исторического невроза? Ответ на это едва ли может быть утвердительным. <���…> Если против революционного невроза могут существовать какие-то средства, то разве только средства предварительные и предупредительные. Но раз он уже проявился, он не поддается более никаким усилиям и не может быть подавлен. Задача правительств поэтому и заключается в том, чтобы предвидеть события, по возможности руководить ими, не давать разгораться народному неудовольствию и возмущению, строго блюдя с этой целью правосудие и преследуя беззакония» {150} .

Замечу: в своей статье, посвященной, как выразился В.П. Булдаков, «блужданиям буржуазной исторической мысли», опубликованной в 1989 г., когда можно было уже писать без опаски цензуры и наказания, он критикует немарксистских историков за два греха: (а) их построения «объективно направлены на принижение уровня сознательности трудящихся»; (б) они подчеркивают «мнимую “непредсказуемость” поведения масс, которые в атмосфере отсутствия гражданских свобод аккумулировали в себе качества, способные проявиться самым неожиданным образом в экстремальных ситуациях» {151} . Восемь лет спустя идея инстинктивного, аффектированного поведения масс стала ключевой в его построениях.

С большой симпатией отношусь к новому направлению в историографии — психоистории, в частности к изучению эмоций, и по возможности слежу за новинками в этой области. Психоисторики делают интересные наблюдения, предлагают свежие интерпретации исторических событий и личностей. Думаю, у нового направления есть будущее. Но пока, на мой взгляд, их сочинения страдают умозрительностью и спекулятивностью, их находки нуждаются в более строгом эмпирическом обосновании {152} .

Столь же несостоятельны претензии В.П. Булдакова на оригинальную методологию. По его мнению, позитивизм — безнадежен, эволюционизм — филистерский. «Было бы вообще полезнее, если бы исследователи отказались от мелкой игры в позитивистские генерализации» {153} . Что предлагается взамен? Аналогия, осужденная им, кстати, резонно. «Прием, который можно назвать перекрестной компаративистикой — отысканием аналогий в “своем” и “чужом” прошлом (курсив мой. — Б.М.)» {154} . Аналогия — рискованный прием, вывод по аналогии часто носит гипотетический характер и нуждается в эмпирической проверке. Справедливости ради отмечу: рассказывая анекдоты из жизни великих людей или о том, как во время революции «чернь» приходила в разрушительный экстаз, а затем возвращалась в объятия авторитаризма, В.П. Булдаков использует также неофрейдизм. Правда, почти все примеры заимствованы из зарубежных работ, несмотря на презрение к низкопоклонству перед заморскими авторитетами.

Итак, как ни парадоксально, монографию В.П. Булдакова отличают именно те черты, которые ставятся им в укор современной общественной науке, в том числе неиссякаемая вера в магию произносимого. Этот парадокс легко объясняется с помощью так любимого автором психоанализа — но у меня нет возможности на этом остановиться подробнее.

Как я заметил, выводы В.П. Булдакова не оригинальны. В принципе это не беда — в науке оригинальность встречается очень редко. Однако от исследователя требуется доказательность построений; он обязан свои выводы строить на прочном источниковедческом фундаменте. Этого-то в книге и нет. Выводы не доказываются, а постулируются. Например, утверждается: смута-революция является результатом деятельности увеличившихся в числе психопатических личностей, а наступление реакции — уменьшением их числа. Где доказательства?! Следовало как-то оценить, как изменялось число психопатов и «серой массы» во времени, обратившись, например, к данным о численности психически больных. В.П. Булдаков этого не делает, а если подобные сведения найти, то оказывается: гипотеза не подтверждается (подробнее см. в настоящей книге глава «Русские революции начала XX века: уроки для настоящего», рис. 3).

Или он утверждает: сознание русских крестьян было архаично, у них преобладали инстинктивные формы поведения; нецивилизованным русским народом двигали инстинкты, страсти, аффекты. Во-первых, психологи считают, что это в равной степени относится и к современному западному человеку. Во-вторых, где доказательства?! И это можно сказать практически о всех его выводах.

В.П. Булдаков выдает свои идеи за достоверные выводы, хотя их в лучшем случае можно рассматривать как предположения, нуждающиеся в проверке. Возьмем, к примеру, подхваченную им идею об «омоложении населения» как причине революции. Он даже не объясняет, что подразумевается под этим, и не делает демографических расчетов, подтверждающих тезис. По-видимому, подразумеваются высокие темпы естественного прироста населения в пореформенное время, имевшие следствием увеличение доли младших возрастов в населении, о чем пишут сторонники структурно-демографической теории. Звучит правдоподобно, но не соответствует российской действительности начала XX в. Сравнение результатов двух смежных переписей населения 1897 и 1920 гг. показывает: омоложения населения в интервале между 1896–1920 гг. не наблюдалось, гипотезу о влиянии изменения возрастной структуры на революционные события приходится отвергнуть (подробнее см. в настоящей книге главу «Русские революции начала XX века: уроки для настоящего», табл. 26). Не исключено, при тестировании и другие предположения В.П. Булдакова окажутся несостоятельными.