Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

Объяснение революции Дж. Голдстоуном кажется политическим только на первый взгляд. На самом деле это скорее демографическая или, во всяком случае, демографо-политическая неомальтузианская концепция революции, поскольку главную роль отводит перенаселению. Это подтверждается и тем, что автор концепции в качестве важнейшей причины революции предложил рассматривать омоложение населения. «Быстрый рост удельного веса молодежи, — утверждает он, — может подорвать существующие политические коалиции, порождая нестабильность. Большие когорты молодежи зачастую привлекают новые идеи или гетеродоксальные религии [48], бросающие вызов старым формам власти. К тому же, поскольку большинство молодых людей имеют меньше обязательств в плане семьи или карьеры, они относительно легко мобилизуются для участия в социальных или политических конфликтах. Молодежь играла важнейшую роль в политическом насилии на протяжении всей письменной истории, и наличие “молодежного бугра” (необычно высокой пропорции молодежи в возрасте 15–24 лет в общем взрослом населении) исторически коррелировало с периодами политических кризисов. Большинство крупных революций — включая и революции XX в. в развивающихся странах — произошло там, где наблюдались особо значительные молодежные бугры» {421} . Российские сторонники этой концепции полагают: молодежный фактор в Русской революции 1917 г. был «задействован по всем параметрам» {422} . Однако не приводят доказательств, кроме ссылки на революционную активность студенчества. Проверим адекватность «молодежной концепции» революции. С этой целью проанализируем изменение возрастной структуры россиян и выясним, имелся ли в ней в начале XX в. молодежный бугор.

Среднегодовой естественный прирост населения с 1861–1865 по 1911–1913 гг. увеличился с 1,42% до 1,68%. Сравнение возрастной структуры населения России в 1897 и 1920 гг. показывает: эта прибавка недостаточна, чтобы существенно повлиять на долю лиц в возрасте 15–24 лет (табл. 26).

Согласно двум последовательным переписям, с 1897 по 1920 г. доля лиц в возрасте 15–24 лет во взрослом населении (в возрасте 15 лет и старше) уменьшилась с 30% до 27,8%, среди горожан — соответственно с 33,8 до 28%, среди сельских жителей — с 29,3 до 27,7%. Среди мужчин доля молодежи сократилась еще больше — на 5,4% вследствие военных потерь в Первую мировую и Гражданскую войну. Доля молодых женщин приблизительно показывает, какой бы была доля мужчин, если бы не военные потери. В 1920 г. сравнительно с 1897 г. во всем взрослом населении доля женщин в возрасте 15–24 лет осталась неизменной, среди горожан на 0,2% уменьшилась, а среди селян, наоборот, на 0,1% увеличилась. Таким образом, никакого молодежного бугра и омоложения населения в интервале между 1896 г. и 1920 г. не наблюдалось, гипотезу «молодежной революции» приходится отклонить.

Дж. Голдстоун предлагает и третье объяснение, ставящее на первый план численное перепроизводство элит относительно имеющихся ресурсов, под влиянием которого усиливается борьба внутри правящей элиты и между элитами. Недовольство элит напрямую ведет к ослаблению и в конечном итоге развалу государства, революциям и гражданским войнам. С этой точки зрения, причина русской революции 1917 г. — экзистенциальный кризис, вызванный недостатком ресурсов для элиты {424} . Здесь неомальтузианская сущность концепции особенно очевидна. Применительно к русским революциям начала XX в. эта концепция оказывается неадекватной. Данные об изменении численности привилегированных страт (дворянства, духовенства, купечества и почетных граждан) не подтверждают эту гипотезу: доля любой привилегированной группы в населении страны в 1719–1913 гг. уменьшалась, естественно, сократилась и суммарная их доля — с 4,6 до 2,5%, в том числе в пореформенное время, 1858–1913 гг., — с 3,2 до 2,5%. Если российскую элиту идентифицировать на основании образования, то и в этом случае не приходится говорить о ее перепроизводстве относительно ресурсов. Доля людей с высшим образованием среди лиц в возрасте от 20 лет и старше составила в конце 1850-х гг. — 0,12%, в 1897 г. — 0,23%, в 1917 г. — 0,51. Если же к элите отнести лиц не только с высшим, но и с полным средним образованием, то в 1861–1917 гг. их доля в населении возросла с 0,9 до 4%. Однако национальный доход на душу населения за это время увеличился в 3,84 раза, в стране проходила индустриализация и культурная революция, вследствие чего спрос на умственный труд со стороны сельского хозяйства, промышленности, транспорта, сферы услуг, а также учреждений церкви, государства, образования, культуры и суда вырос в еще большей степени, о чем говорит существовавший дефицит лиц со средним и высшим образованием {425} .

В 2004 г. В.А. May и И.В. Стародубровская предложили и обосновали институциональную концепцию революции. Выдвигая на первое место экономические процессы, концепция, однако, учитывает также политические, социальные и культурно-психологические факторы {426} . Авторы исходят из институциональной теории. Согласно ей в основе социальных сдвигов лежат изменения общественных институтов — законов, правил, норм, а также традиций, верований и т.п. Основоположник теории Д. Норт определяет институты как «правила игры» в обществе: «институты представляют собой рамки, в пределах которых люди взаимодействуют друг с другом. <���…> Они состоят из формальных писаных правил и обычно неписаных кодексов поведения, которые лежат глубже формальных правил и дополняют их» {427} . Но в институциональной теории основной акцент делается на эволюционном развитии, так как институты изменяются долго, медленно и постепенно. Резкие, революционные скачки остаются на периферии анализа — революции рассматриваются как внешний фактор, способный в какой-то степени повлиять на развитие институтов, но не как внутреннее порождение самой институциональной системы в ее взаимодействии с другими факторами развития общества {428} . В.А. May и И.В. Стародубровская адаптируют институциональную теорию для объяснения революции.

Утверждение в обществе новых институтов всегда происходит долго, болезненно и противоречиво, так как в прежней структуре существуют институциональные отношения, препятствующие гибкому приспособлению социума к новым условиям. Они называются встроенными ограничителями. «Экономические ограничители — это такие экономические формы и отношения, которые либо совсем не способны реагировать на изменение экономических условий, либо реагируют на них совершенно неадекватно. Наиболее очевидные примеры — средневековая цеховая система в городах и общинные отношения в деревне» {429} . Социальные ограничители включают в себя различные формальные и неформальные механизмы, затрудняющие горизонтальную и вертикальную мобильность. Они препятствуют приведению в соответствие реального экономического и общественного положения и формального статуса индивидов и социальных групп, а также изменению статуса в соответствии с новыми экономическими возможностями и потребностями. Например, сословная система, крепостное право и его пережитки, тендерная дискриминация, юридические запреты на занятие гражданской и военной службой и т.п. Политические ограничители — это законы и обычаи, исключающие возможность «в рамках легальных политических механизмов сменить господствующий режим и его политический курс», с одной стороны, и «обеспечить политическое представительство новых экономически влиятельных кругов, дать им институциональные возможности защиты собственных интересов» — с другой. Психологические ограничители — стереотипы, оставшиеся от традиционного общества в экономической, политической, культурной и религиозной сферах, препятствующие трансформации старой культуры. Например, широко распространенные в массах представления о божественном происхождении монархии могут препятствовать снятию политических ограничителей и демократизации общества. Представления о греховности работы в праздники, ссуды под процент или стремления к прибыли могут блокировать развитие буржуазной трудовой этики, кредитных учреждений и предприятий капиталистического типа.