Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Повторюсь: государственный строй, сотворённый Петром I, был лишь прообразом тоталитарного режима. Это была готовая оболочка, но ещё без идеологического содержания. Однако закон исторической драматургии непреложен: если есть сосуд, раньше или позже обязательно найдутся те, кто захочет его наполнить. Осенью 1917 года, как мы знаем, так оно и случилось. Трудно сказать, в какой мере понимали это сами большевистские вожди, однако в действительности их прямыми предшественниками были не столько чернышевские-писаревы, народники и народовольцы, сколько Пётр I. Неслучайно Максимилиан Волошин назвал Петра «первым большевиком», а Николай Бердяев — «большевиком на троне» [38. С. 636, 637].

Пётр, не ограничиваясь общими принципами нового устройства России, многие вещи умудрялся продумать до таких мелочей, которые в ХХ веке прославили будущие тоталитарные режимы. К примеру, большевикам понадобилось четверть века, чтобы понять: вместо того чтобы запретить церковь, куда выгоднее превратить её в один из приводных ремней государственной машины. А Пётр сделал это гораздо быстрей. Уже в 1700 году он лишил церковь патриарха и в 1722-м учредил Святейший синод в качестве очередной коллегии.

Старообрядцам северный демиург приказал носить на одежде лоскут красного сукна с жёлтой нашивкой — особую мету, чтобы всякий мог их узнать сразу, ещё издали. Меты эти, которые даже по цвету скопируют, не ведая о том, нацисты для евреев, прозвали козырями. В собрание Владимира Даля даже попала характерная пословица: «Лоскут на ворот, а кнут на спину» [23. С. 26]. Рекрутам, дабы беглых среди них легче было сыскать, стали «…на левой руке накалывать иглою кресты и натирать порохом» [4. С. 105] — ну чем не номер в гитлеровских лагерях смерти?..

Все эти и множество других невиданных прежде преобразований начинались в Петербурге. Здесь, по обоим берегам Невы, на всероссийской ударной стройке петровского ГУЛАГа, впервые в столь массовом масштабе утвердились главные приметы грядущих советских городов — общежития и коммуналки. Жили — точней, ночевали — в страшной скученности, где всё было «обчим», от полчищ насекомых до выблядков.

Двадцать два года, денно и нощно, выстраивал Пётр на невских берегах свой парадиз тоталитаризма. Наперекор природе Невского края, наперекор природе человека. Говорят, первый российский император любил, когда на придворных праздниках его приближённые распевали: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин», то есть по воле Бога побеждаются законы природы. Любил — потому что здесь, на строительстве Петербурга, в роли Всевышнего одолевал «естества чин» он сам, самодержец всея Руси и природы. Причём это касалось не только людей, которых Пётр пересаживал на землю, мало приспособленную для большого города, но и растений, вроде хлопчатника или винограда, высаживаемых по его приказу в открытый петербургский грунт и в большинстве своём быстро вымерзавших. Песнопения петровского окружения в переводе на современный язык звучат до боли знакомо: «Нам нет преград на суше и на море!..», «Течёт вода Кубань-реки, куда велят большевики!», «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё — наша задача!».

Вполне закономерно, что спустя сто лет именно в Петербурге появилась у Александра I идея страшных военных поселений, так творчески претворённая в жизнь Аракчеевым. И что в том же Петербурге Николай I провозгласил идею национальной народности, в соответствии с которой каждый подданный должен возлюбить «родное государство» более самого себя. А после 1917 года на город обрушился «красный террор», и спустя некоторое время его захлестнули волны сталинских чисток. Тысячу раз прав был верный приверженец Петрова дела архиепископ Феофан Прокопович, сказав на похоронах возлюбленного монарха: «Какову он Россию свою зделал, такова и будет… Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам» [39. С. 17].

Параллельные заметки . Пётр I, несомненно, был первопроходцем государственного тоталитаризма в новой истории западной цивилизации. Однако эти страшные идеи, видимо, уже носились в воздухе. На исходе того же столетия они материализовались во Франции. Разница была лишь в том, что петровская революция осуществлялась «сверху», а Великая французская — «снизу». Но результат оказался одинаковым: примерно за тот же срок — четверть века, с 1789-го по 1814 год, — население Франции из-за войн и якобинского террора уменьшилось почти на четверть.

Михаил Ломоносов говорил, что Пётр I — человек, Богу подобный, а Гавриил Державин в стихах своих вопрошал: «Не Бог ли в нём сходил с небес?» [26. Т. 3. С. 62]. Таким же видело первого российского императора большинство его преемников на царском троне. Правда, некоторые историки полагают, что для Елизаветы и Екатерины II, которые не уставали провозглашать себя продолжательницами дела Петра, обожествление его образа прежде всего служило надёжной опорой легитимности собственной власти. Но Николаю I такая подпорка явно не требовалась; тем не менее он категорически запретил какие бы то ни было отрицательные высказывания о первом императоре, и объявил его имя святым для всех подданных. Хорошо известно высказывание Николая о трагедии Михаила Погодина «Пётр I»: «Лицо императора Петра Великого должно быть для каждого русского предметом благоговения и любви.».

Отношение к первому императору обрело «откровенно выраженный религиозный характер» ещё при его жизни [12. С. 77]. Сакрализация государевой персоны, миф о царе-небожителе, складывавшийся при активном участии самого Петра, на самом деле был крайне выгоден всем российским правителям.

Великий реформатор и законодатель, знаток всего и вся, неутомимый труженик и мастер на все руки, заботливейший и справедливейший государь, натура глубоко народная, олицетворяющая лучшие качества русской нации, — все эти и подобные им определения лишь дымовая завеса мифа. Суть же укладывается в простую и короткую формулу: Пётр доказал — этой страной можно править только сильными, суровыми мерами, оправдывая их высшими интересами государства.

Мифологическое представление о Петре, почти не изменившись, благополучно дожило до наших дней, во многом благодаря не только царским, советским и даже постсоветским правителям, но также многим политикам, историкам, политологам и культурологам. Русский богатырь, спаситель России (в том числе от иностранного порабощения) и русской веры, просветитель и учитель, плотник на троне, великий человек и правитель — это представление давно уже укрепилось в нашем массовом сознании и стало общим местом. Потому что массовому сознанию такой Пётр тоже нужен: как ещё объяснить жестокость (сам царь любил говорить: «жесточь») отечественной власти, её фетишизацию государства и маниакальное стремление к огосударствлению всех аспектов жизни страны и каждого подданного?