Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Россия исстари была соткана из противоположностей. Промёрзший, тихий, скудный север — и благодатный, жаркий, бурливый юг. Густонаселённая европейская часть — и пустынное Зауралье. Интеллектуальная элита — и многомиллионный безграмотный народ, живущий в беспросветной первобытной дикости. Та же противоречивость составляла и характер российской нации, в которой удивительная доброта всегда соседствовала с крайней жестокостью, покорность и послушание — с кровавым бунтом, обожание — с ненавистью… Неслучайно, наверное, на гербе государства Российского ещё в XV веке Георгия Победоносца сменил смотрящий в противоположные стороны двуглавый орёл.

Лишь в одном Россия долгое время не имела своего контрапункта. Москва царствовала в горделивом одиночестве. Ни один другой российский город ни по величине, ни по богатству, ни по своему влиянию не смел и близко подступиться к Белокаменной. Пётр I исправил этот недостаток буквально в одночасье, преподнеся Москве свой Санктпитербурх.

Пожалуй, наиболее точно охарактеризовал реакцию Москвы на рождение северной столицы один из крупнейших современных специалистов в истории взаимоотношений обеих столиц Константин Исупов: это был «ужас “органического" перед “механическим”» [22. С. 89]. Правда, поначалу в Белокаменной ещё теплилась вера, что, авось, обойдётся: то ли у государя пройдёт его дурь, то ли шведы — дай им Господь! — отвоюют невские болота обратно… Но в 1712 году, когда вопреки традиции Пётр торжественно отпраздновал свою свадьбу с бывшей «ливонской пленницей» не в Кремле, а на невских берегах и всему двору предписал тотчас же и навсегда переселиться в любезный его сердцу «парадиз», — рухнули последние надежды.

Некоторые москвичи ещё долго пытались бороться за возвращение столицы на прежнее место. Так, в 1787 году князь Михаил Щербатов, автор «Истории Российской от древнейших времён» и нашумевшего памфлета «О повреждении нравов в России», написал «Прошение Москвы о забвении ея», где доказывал Екатерине II, что берега Москвы-реки не в пример лучше для русской столицы, нежели невские. «Средоточное местоположение среди Империи моего града было бы удобным к скорейшему дохожде-нию всех известий до правительства, — выставлял неопровержимые, как ему казалось, аргументы автор «Прошения», — и власть монарша, повсюду равно простираясь, нигде <���бы> ослаблена не была; вельможи бы, окромя что от повсюду зримых ими памятников усердия и верности их праотцев, более бы внутренность страны познали, и нужды бы народные известнее им были. Воззри, Всемилостивейшая Государыня.» [40. С. 86]. Но государыня не «воззрила». Да и все другие подобные попытки не находили отклика ни в её сердце, ни в сердцах её преемников. В том числе последнее послание такого рода, направленное Константином Аксаковым в 1856 году, вскоре после смерти Николая I, новому государю Александру II. Один из видных славянофилов в своей записке «Значение столицы» говорил всё о том же — появление Петербурга, этой «заграничной столицы России», привело к разрыву правительства с народом, а потому императору и всему двору следует переехать обратно в Белокаменную, «народную столицу».

Казалось бы, а в чём, собственно, трагедия? Ну, переселился государев двор с приказами-коллегиями на новое место, но Москва-то осталась. И дома, и улицы, и церкви, и лавки с трактирами, и сами обитатели. Живите себе, как прежде, да радуйтесь… Но в том-то и дело, что жизнь отныне наступила совсем иная. В результате петровских реформ не только все люди, но и «кумпанства», мануфактуры, государственные и общественные учреждения, природные богатства, даже населённые пункты очутились на государственной службе. Каждый город отныне незримо был вписан в Табель о рангах, всяк со своим чином. А потому Первопрестольная из действительного статского советника со всеми его привилегиями, царскими милостями да богатствами в одночасье превратилась в нечто вроде советника титулярного, никому не нужного и жалкого. Не город, а большая деревня.

Больше ста лет Москва терзалась бессильной ревностью к Петербургу, узурпатору и выскочке. Однако, пережив периоды упадка, зависти, идейного противовеса невскому нуворишу, сумела всё же побороть в себе этот комплекс и стала бурно развиваться. То, что прежде виделось чуть ли не катастрофой, на деле оказалось надёжным подспорьем. Вдали от Зимнего дворца, было больше свободы — политической, идеологической, экономической, вплоть до организации частной жизни.

Иностранные путешественники, как нетрудно догадаться, ещё более свободные, сперва побывав в Петербурге, особо подчёркивали иной, чем в столице, московский дух. Вот лишь одно из таких свидетельств. В мае 1831 года капитан британской армии Кольвиль Фрэнкленд записал в своём журнале после обеда у Александра Пушкина: «Здесь в Москве существует вольность речи, мысли и действия, которой нет в Петербурге <���…> Факт тот, что Москва представляет род rendez-vous для всех отставных, недовольных и renvoye чинов империи, гражданских и военных. Это ядро русской оппозиции. Поэтому почти все люди либеральных убеждений и те, политические взгляды которых не подходят к политике этих дней, удаляются сюда, где они могут сколько угодно критиковать двор, правительство и т. д., не слишком опасаясь какого-либо вмешательства <���властей>» [22. С. 9798]. Вспоминая о самых первых годах XIX века, Николай Греч замечал: «Должно сказать, что в то время Москва, в литературном отношении, стояла гораздо выше Петербурга. Там было средоточие учёности и русской литературы — Московский университет, который давал России отличных государственных чиновников и учителей и чрез них действовал на всю русскую публику. В Москве писали и печатали книги гораздо правильнее, если можно сказать, гораздо народнее, нежели в Петербурге. Москва была театром; Петербург залою театра. Там, в Москве, действовали; у нас судили и имели на то право, потому что платили за вход: в Петербурге расходилось московских книг гораздо более, нежели в Москве. И в том отношении Петербургская Литература походила на зрителей театра, что выражала своё мнение рукоплесканием и свистом, но сама не производила» [18. С. 156–157]. И Пушкин в своём «Путешествии из Москвы в Петербург», которое было написано зимой 1833–1834 года, подтверждал: «…Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством. С другой стороны, просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предназначению Ломоносова» [32. Т. 7. С. 275].