Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Петербургский классицизм, в частности, выразился и в том, что если в Москве голая кирпичная кладка украшала Кремль, олицетворение государства и власти, то в северной столице та же голая кирпичная кладка, словно в насмешку, была сослана за рабочие заставы, на стены заводских и фабричных корпусов.

Да, Петербург многое отнял у прежней России. Но взамен дал редкую для страны возможность выбора, сравнения между двумя моделями цивилизационного развития, между двумя моделями культуры, причём как высокой, так и поведенческой. Эти два типа одной и той же национальной культуры, сложившиеся уже примерно через два столетия после основания северной столицы, привели не только к соперничеству, но и к одновременному взаимному обогащению. Споря, поправляя и дополняя друг друга, обе столицы способствовали активному поиску новой национальной самоидентификации. А заодно и своему городскому — московскому и петербургскому — самосознанию.

Ни о какой трагедии тут и речи быть не могло, это было великим благом, причём не только для самой страны и её обеих столиц, но также для остального мира, чья культура, как уже говорилось, во второй половине XIX века, а затем и в XX-м во многом обогащалась российской культурой.

Трагедия заключалась в том, что после Октября 1917 года сложившиеся взаимоотношения обеих столиц были насильственно прерваны. Правда, не до конца. Диалог всё же продолжился, но под прессом советской несвободы он протекал в крайне болезненных формах, а зачастую опять-таки в откровенно враждебных. Иногда, например, спор двух научных школ — московской и ленинградской — уходил в такие частности, которые были понятны только самым узким специалистам.

В послереволюционные годы отголоски былого межстоличного диалога ощущались и в эмигрантских кругах, но вскоре затихли. Там ни коммунистической идеологии, ни цензуры, естественно, не было, но не было и реальной питательной среды, а потому творческая дискуссия очень быстро приобрела пассеистские, порой схоластические очертания.

На исходе минувшего века, когда Россия, наконец, завоевала свободу, можно было ожидать, что прежнее благотворное соперничество двух столиц возобновится. Однако этого не произошло. Нео-Петербург оказался уже не способен на равных разговаривать с Москвой ни в идеях, ни в науке, ни в художественном творчестве. Слишком многие деятели культуры, по-настоящему талантливые, отличающиеся независимостью мышления и творческой позиции, перебрались с берегов Невы на берега Москвы-реки. Нет, кое-что, конечно, осталось (прежде всего, опять-таки музеи, балет, музыкальное исполнительское искусство), но большей частью это скорей даже не острова, а всего лишь островки, и сумеют ли они когда-нибудь разрастись до масштабов, хотя бы мало-мальски сравнимых с московскими, пока загадывать трудно.

Такое обескровливание Петербурга, продолжавшееся на протяжении почти всего ХХ века, нанесло северной столице сильнейший урон, поскольку слишком заметно изменило её характер. Но одновременно это был и удар по всей отечественной культуре.

Москва и Петербург совершенно по-разному воспринимались не только интеллигенцией, в том числе творческой, но и российским народным сознанием.

На протяжении трёх веков существования северной столицы её образ пережил коренную трансформацию: сперва это было место каторги, смерти, рождённое по чужеродной царёвой прихоти, потом — средоточие ненавистной и опасной чиновно-полицейской власти, а затем, после 1917 года, — объект всеобщей любви и грёз.

Что же касается Белокаменной, она как была главным городом Родины, её сердцем, так всегда и оставалась. Неслучайно в 1812 году центром национального единения страны мгновенно стала именно Москва. Это понимали как все в России, так и Наполеон, направивший основной удар своей армии именно на Москву. С исчерпывающей точностью сказал об этом Александр Герцен: «…разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа русского. Народ догадался по боли, которую чувствовал при вести о её занятии неприятелем, о своей кровной связи с Москвой» [16. Т. 4. С. 106]. Но после того же 1917-го, когда Москва вернула себе официальный столичный статус, этот светлый образ подёрнулся неприятием к привилегиям и особому благополучию, которым Кремль удостаивал свой «образцовый коммунистический город».

Наиболее отчётливо это отношение к Москве и Петербургу-Ленинграду отразилось в фольклоре. Например, в пословицах, собранных Владимиром Далем: «Москва всем городам мать», «Кто в Москве не бывал, красоты не видал», «Питер — кормило, Москва — корм», «Москва создана веками, Питер — миллионами», «Славна Москва калачами, Петербург — усачами», «В Москве всё найдёшь, кроме родного отца да матери» и, наконец, «Питер — голова, Москва — сердце» [19. С. 210].

Собиратель петербургского фольклора Наум Синдаловский приводит также другие примеры этой народной мудрости. Вот лишь некоторые. Сначала о дореволюционных временах: «Петербург — это мозг, Москва — это чрево», «Москва — матушка, Петербург — отец», «Питер — город, Москва — огород», «Москва только думает, а Питер уже работает», «Питер Москве нос вытер», «В Питер — по ветер, в Москву — по тоску», «В Москве живут как принято, в Петербурге — как должно», «Петербург будит барабан, Москву — колокол», «Москва веселится, Петербург служит», «Москву любят, о Петербурге рассуждают». А потом — о советских и постсоветских: «В Москве чихнут, в Питере аспирин принимают», «В Москве играют, в Ленинграде пляшут», «В Москве рубят, в Питер стружки летят», «Когда в Москве подстригают ногти, в Питере обрубают пальцы», «Чем бы Москва ни тешилась, лишь бы питерцы не плакали»… А вот уже самое последнее: «Москва отличается от Петербурга, как Растрелли от Церетели» [35. С. 431, 432, 433, 434, 503]. И наконец, ещё одно — насмешка над обеими столицами: «В Петербурге делают ничего, а в Москве ничего не делают». Это было сочинено ещё в XIX веке, но в известном, хотя и обратном, смысле справедливо в нынешнем XXI-м.

Сочиняли об обеих столицах и анекдоты. Как, например, этот, точно и образно характеризующий разницу поведенческих культур советской Москвы и Ленинграда: «В трамвай входит дама. Молодой человек уступает ей место. “Вы ленинградец?" — спрашивает дама. — “Да, но как вы узнали?” — “Москвич бы не уступил” — “А вы москвичка?” — “Да, но как вы узнали?” — “А вы не сказали мне спасибо”» [35. С. 432].

3 сентября (ст. ст.) 1917 года Временное правительство пришло к выводу о необходимости перенести столицу в Москву. Это решение — так и не реализованное, как, впрочем, и многие другие решения Временного правительства — было продиктовано сложившейся в Петрограде военно-политической обстановкой. После того как в самом конце августа удалось сломить корниловский мятеж, петроградские левые, поддержавшие Александра Керенского в те критические дни, не захотели отдавать плоды победы министру-председателю. Столица революционизировалась буквально на глазах: уже в ночь на 2 сентября ленинские сподвижники впервые получили большинство в столичном Совете, экстремистские силы вновь, как в недавнем июле, явственно почуяли дурманящий запах реальной власти. Наиболее проницательные и осторожные жители начали покидать город, и «внезапное увеличение количества сдающихся внаём домов и квартир явилось красноречивым свидетельством царившей паники» [33. С. 118].